Пытаясь блюсти музейную неторопливость и даже академичность, они тем не менее постоянно перебивали друг друга, потому что у каждой накопилось немало знаний о Пушкине, которыми необходимо было поделиться немедленно. И вместо того, чтобы отвести меня, как я и просил, в спальню, они потащили меня совсем в другую сторону. Смирившись с неизбежным, я вынужден был прослушать весь курс школьной программы, включая чтение «Евгения Онегина», где лучшей, как я понял, была строка: «Итак, я жил тогда в Одессе».
Когда мы, наконец, дошли до спальни, я начал с неожиданным для экскурсоводок любопытством ее оглядывать. И в результате тщательного осмотра обнаружил стол, конторку, два кресла, стул, зеркало, люстру и высокое, выходящее во двор, окно с занавесками. Кровати не было.
Выглянув в окно, которое выходило в тот самый двор, через который я только что проходил, я увидел разобранную карету и двух выпряженных из нее лошадей, одна из которых, послушно согнув ногу, покорно ждала, пока то ли кузнец, то ли кучер внимательно исследовал копыто.
Зажмурив глаза, чтобы избавиться от галлюцинации, я повернулся к сопровождающим меня экскурсоводам и спросил, соблюдая строгость в голосе:
– А где кровать?
– Кровать не предусмотрена! – радостным хором сообщили они.
– Милые дамы, ответьте мне на один вопрос: это спальня?
– Спальня!
– Видели вы когда-нибудь спальню без кровати?
– Не видели, – потупили они взоры.
– Значит, это не спальня?
– Спальня, – подтвердили они.
– Не будете же вы утверждать, что Пушкин спал на люстре? Где кровать?
– Не предусмотрена.
Конечно, если бы на месте этих дам был групповод Дмитриев, я бы услышал немало правдивых историй о необыкновенных способностях Пушкина спать на конторке, на карнизе или даже на потолке. Но его тут не было, а глубокие объяснения его сообщниц у меня доверия не вызвали. Поэтому я потребовал директора. Директор явился через несколько минут в виде благообразного интеллигента старой модели с тяжелой тростью в руке. Сразу оценив обстановку, он взял меня под руку и повел к себе в кабинет.
– Милостивый государь, а знаете ли вы, кому принадлежала эта трость? – доверительно прошептал он, оглядываясь по сторонам, будто за нами следили ищейки Бенкендорфа. – Она принадлежала Пушкину! Вы не поверите, но трость сделана из ствола охотничьего ружья и весит целых два с половиной кило. Отсюда я делаю вывод, что Пушкин специально укреплял руку и таким образом заранее готовился к дуэли. – Он посмотрел на меня теплыми глазами и добавил: – Поверьте, этой информацией я делюсь не с каждым. Далеко не с каждым. Но вы, я это вижу сразу, вы – это совершенно особенное дело. – И застыл, ожидая моей восторженной реакции.
Реакции не последовало. Зато последовал резкий, как дуэльный выпад, раздраженный вопрос:
– Кто упер кровать из спальни?
Заведующий сразу как-то поник, опустил плечи, прикрыл поплотнее дверь и таинственно зашептал:
– Видите ли, в чем дело…
Я уже не сомневался, что второй раз за этот день услышу невероятную историю, рассказанную Рабиновичем.
* * *
При выходе из музея путь мне преградила вахтерша, сообщив, что меня требуют к телефону. Странно, кто это меня мог отыскать в музее?
– Сами мы не местные, с Кубы-острова, – раздалось в трубке. И я сразу узнал ее голос.
– Ты где, ребенок?
– А здесь я, – засмеялась она. – Все жду-пожду, жду-пожду.
– Ты где? – закричал я. – Я сейчас приду.
Но в трубке раздался короткий смешок, а затем и гудки. Она опять исчезла.
Проходя через двор, я внимательно огляделся по сторонам. Но ни кареты, ни лошадей не обнаружил. Не говоря уж о кучере. И только запах навоза еще долго преследовал меня даже в подоспевшем трамвае.
* * *
Вернувшись в свой гостиничный номер, я обнаружил на прикроватной тумбочке странный конверт, запечатанный сургучной печатью. На сургуче был оттиснут ливанский кедр, под кроной которого красовалась большая латинская буква S. Адрес указан не был, зато в графе «получатель» значилось буквально следующее: «Епим. Человек без адреса». Вызванная мною дежурная по этажу с порога запричитала и стала божиться, что никого не видела, никто в номер не заходил и ничего не приносил.
– Божусь! – сказала она. И добавила: – Ей-богу!
Хорошенько обследовав номер, я не нашел ни одной щели. Окно тоже было заперто наглухо. Присев на кровать, я осторожно вскрыл конверт, из которого тут же выпал листок, наполнивший комнату запахом мирры. Развернув его, я прочитал буквально следующее:
«Я нарцисс Саронский, лилия долин!
Привет тебе, о Епим, человек без адреса!
Что снисхождения моего не просишь, ни палат в Иерусалиме, ни верблюдов для странствий твоих – за то хвалю многажды. А за нектар воркутинский порицаю. И за то порицаю, что подкреплял вином и освежал яблоками не лилию между терниями, а терн между лилиями. Что терну от яблок твоих, коли он их не приемлет? Что ему вино от лучшей моей лозы? Оно стечет без пользы по колючкам, коими, о Епим, и верблюд брезгует! И за то порицаю, что ложе дарил неправедно, ибо ложе – дар небес, а не дар, как тобою сказано, «с получки». А потому зря ты искал на нем ту, которую любит душа твоя, – ее там нет. А есть холод ночной пустыни.
Но ниспослана тебе, о Епим, за муки твои дщерь прекрасная. Оглянись, оглянись вокруг! Нет на ней фаты земной, как на плодах пустоцветных, но есть фата небесная. Не смотри, что смугла, не смотри, что сама пока, как дичок, к камню привитый. Но живет в ней зерно жизни твоей.
Пройдет зима, дождь минует и перестанет; цветы покажутся на земле; время пения настанет, и голос горлицы послышится в стране твоей; смоковницы распустят свои почки, и виноградные лозы, расцветая, издадут благовоние. И придет час любви и возрождения. Но не пройди мимо! Не смутись невзрачностью одежд, но вглядись в глаза небесные.
Беги, о Епим! Будь подобен серне или молодому оленю на горах бальзамических! За сим пребываю вовеки
царь Иудейский,
нарцисс Саронский,
лилия долин».
Ветер пробежал по ногам. Будто в ту же секунду, как я дочитал письмо, растворились стены, впустив в комнату дыхание вновь сгустившейся грозы. В голове все стало путаться, расплываться и таять. Партийные, что ли, мстят? Но ведь сколько лет прошло! Никаких партийных уж нет. А если они и есть, то не партийные. Да и стиль не их. И печать эта… Соломонова. Нет, тут что-то не так. Дежурная по этажу – дура дурой. Но, с другой стороны, зачем ей все это? Поди и не знает, кто такой царь Соломон. А кто знает? Да мало ли кто…
«Не смотри, что смугла, не смотри, что сама пока, как дичок, к камню привитый, – еще раз прочел я. – Но живет в ней зерно жизни твоей». Ерунда какая-то. Но тут же почему-то в голове завертелись знакомые строчки:
