Но поскольку, как уже неоднократно было сказано, я не писатель, то и бури на меня не действуют. Однако же и я сразу не сообразил, что эта неожиданно свалившаяся с небес болезнь может быть заразной.
– Господа! – обратился я согласно веяниям нового времени. – Ведь очевидно, что человек немного приболел. Зачем же устраивать театр из больницы? Заберите своих котов и расходитесь.
– Не мешайте нам слушать! – зашикали на меня со всех сторон. – Не каждый день услышишь правду.
И тут я понял, что зараза распространяется гораздо быстрее, чем я предполагал, и может, чего доброго, выйти за калитку писательского дома. И вызвал «Скорую». А когда к ночи, наконец, она приехала, критик заупрямился, воздел руку к небу, принял позу древнегреческого трибуна и стал требовать свободы слова, собраний и вероисповеданий (это после шести-то часов выступления без регламента). В чем его все и поддержали. Потому что именно к вечеру он перешел к глубокому анализу творчества собравшихся перед ним писателей. Но не успел закончить по причине приезда «Скорой помощи». А дослушать всем хотелось. В общем, перед отправкой в неблизкий путь критик потребовал учинить опись не только его личных вещей, но и личных вещей всех последних президентов России и их жен. Что врачами и было исполнено в точности.
Облегченно вздохнув, я отправился к телевизору смотреть последний выпуск новостей, где ведущая между делом сообщила, что состоялась очередная конференция Союза писателей, на которой жесткой критике был подвергнут композитор Антон Рубинштейн и его братья, тоже Рубинштейны. А также о том, что магнитные бури сегодня только начались и завтра продолжатся с новой силой.
Испугавшись, я перешагнул через природную робость, собрал творцов и доложил, что по телевизору объявили указ президента, по которому завтра в связи с магнитными бурями строго-настрого запрещено не только писать, но даже прикасаться к перу. Писатели сразу стали кричать: «Долой диктатуру!» И почему-то: «Даешь демократию на село!» А один меня вообще Бенкендорфом обозвал. Ладно еще не Навуходоносором. Хорошо, говорит, выглядишь за наш счет, богатеешь на бедах народа.
В общем, тут же всех котов со двора как ветром сдуло.
* * *
Может, я и вправду хорошо выгляжу, не знаю. Но в заблуждение многих ввожу. Хотя что на мне такого уж надето? Ну, шарф, как уже было сказано, английский от Розановой. Плащ и цилиндр с витрины дома Гюго. И кроссовки драные. Но это же еще не повод, чтобы делать меня гидрой капитализма. Тем не менее один уже покойный критик, бунтовавший по молодости еще в «Новом мире» Александра Твардовского, даже целую статью в «Литературную газету» написал, где обвинял меня в том, что я подозрительно легко приспособился к капитализму и теперь чуть ли не оптом скупаю дома и яхты. Это я-то! Сам писал пламенные статьи в защиту капитализма, а как этот самый капитализм наступил и оказалось, что на пенсию капиталистическую даже умереть нельзя толком, так сразу я виноват. А у меня, между прочим, ни дома, ни зарплаты, ни даже командировочных. И если уж опять зашла речь о Бенкендорфе, то Бенкендорф, между прочим, Пушкину этих самых командировочных целую тысячу рублей отвалил. Это когда ведомства государственной коллегии иностранных дел коллежский секретарь Пушкин А. С. был отправлен к главному попечителю колонистов южного края генерал-лейтенанту Инзову в Кишинев. Тысячу рублей! В ссылку! Так кто же виноват? Я или Пушкин? На эти деньги он в Кишиневе неплохо, кстати, жил. Пил шампанское, гулял и на одежде не экономил. И правильно делал. Не успеешь вовремя переодеться или спрятаться, как живо на тебя какой-нибудь критик найдется.
* * *
Странно, между прочим, что я на это раньше внимания не обращал. Написано же черным по белому: «…Но всякий раз переодевался в разные костюмы. Вот уже смотришь: Пушкин серб или молдаван, а одежду ему давали знакомые дамы. Издали нельзя и узнать, встретишь – спрашиваешь: «Что это с вами, Александр Сергеевич?» – «А вот я уже молдаван». А они, молдаване, тогда рясы носили. В другой раз смотришь, уже Пушкин – турок, Пушкин жид, так и разговаривает, как жид…»
Так вот оно, вот! Догадался, черт кудрявый. Догадался и подыграл. А чего ж не подыграть? Любил игру. «Ведь мы играем не для денег, а только б вечность провести». Мало того, что вместо лица бог весть что. Так еще и кривлялся все время. Не человек – пародия. Понял, понял, черт. Дотумкал, что никакой разницы нет – что так, что эдак. Все равно маскарад. И дальше вот: «Танцевали под волынку местный танец джок. Приезжали смотреть на народ в каретах. Приехал и Пушкин… в феске, обритый…» Да еще и ногти эти – длиннее ногтей китайских ученых. Люди видели, вспоминали, врать не станут. Да и с чего бы им врать? Прятался! Все время кого-то изображал. Чтоб не узнали.
Тут, материализовавшись из лужи, подошел ко мне какой-то цыганенок – маленький, но уже несчастный. И пристал:
– Дяденька, купи семечек. Или так денег дай, а то я уже неделю не ел.
Врет, конечно. И семечки его мне без надобности. Но пришлось купить. Не отвяжется ведь. Да из-за кустов вон еще двое выглядывают. Еще грязью замажут. В Тирасполе как раз дождь прошел. А здесь как дождь пройдет, сразу одно болото. Этим-то что? Они все равно чумазые. Им и рядиться не надо.
Интересно, когда он в Тирасполь ездил, тоже наряжался? Видать, наряжался, да только неудачно. Генерал Сабанеев-то его признал. Признал. А зачем ездил-то? Понятно зачем. В крепости дружок сидел, Раевский. Как сказано, «…наряжен был в 6-м корпусе в г. Тирасполе… под наблюдением генерала Сабанеева». К тому времени уж пару лет отбыл в «наряженных». А Пушкин вырядился и тайно вокруг крепости ходил. По грязи-то. Высматривал что-то. А что? Уж не… Сабанеев его узнал. Дотошный был. Прямо из окошка углядел. И подослал к нему старшего Липранди, Пал Петровича. Чин чином. Не желаете ли, милостивый государь, Александр Сергеич, прогуляться в крепость, дружка своего навестить? Что ходить вокруг да около, грязь месить? И что? Отказался ведь! Отказался Сабанееву на смех! Зачем тогда приезжал? Младший Липранди вот в Бендерах остался, вроде как останки Карла XII искать. Или Мазепы. А на что Липранди Мазепа? Как козе – конфетка.
Пестель, правда, напрямую высказался: «А не освободить ли силой?» Это еще там, в Кишиневе. Пушкин вроде пропустил мимо ушей. Хмыкнул только, гримасу состроил. Но, говорят, с того времени как раз и сочинил себе трость из ствола охотничьего ружья. Тяжеленную. И так с ней ходил. Руку укреплял. И завел обыкновение, проснувшись, палить из пистолета в стену. Запрется, сидит голый в постели и палит до посинения. Тогда же и задираться стал с кем ни попадя. Молдавана одного чуть не прибил, или прибил даже. За то, что не хотел с ним стреляться. А молдаван был знатный, густых кровей. Теодорашка Болш. Или Балш. И что ему с того молдавана? А вот, нате вам, – прибил. Подсвечником!
Перепрыгнув через лужу, я отправился к приятелю, у которого остановился. Пробрался по грязи переулками, подхожу к дому и вижу, что к калитке коза привязана. Белая, но с черным пятном между рогами. Где-то я ее уже видел. Обхожу козу справа – и она вправо идет. Обхожу слева – и коза туда же. Да еще и рога выставляет. Кликнул я тогда приятеля, он вышел, козу из-за забора отвязал, она и пошла себе.
