– Добрый день. Проходите, пожалуйста. Простите, я не одета,
– зачем-то со-. общила Елена Петровна, кокетливо поправляя прядку на лбу, –
вот, я приготовила для вас кассеты, – она кивнула на обеденный стол, где были
аккуратными стопками сложены коробки с аудио и видеокассетами.
– Спасибо, – удивленно кивнул Бородин, – если позволите, я
все-таки просмотрю, вдруг там есть копии тех, которые я забрал в прошлый раз.
Простите, я пока вам ничего не привез, но обязательно все верну, вы не
волнуйтесь.
– Ну что вы, не спешите. Я понимаю, как это важно. Скажите,
у вас что, действительно возникли сомнения по поводу виновности Анисимова? Мне
казалось, там все очевидно…
– Для суда должна быть полная очевидность, – пробормотал
Илья Никитич, к сожалению, я пока не могу поделиться с вами ходом следствия.
Извините.
– Но я все-таки мать, – произнесла она с тяжелым пафосом, –
я имею право знать, кто убил моего сына, – стало заметно, как трудно ей
сдерживать страх и раздражение.
Она старалась изо всех сил понравиться следователю, развеять
его подозрения, она щедро дарила ему свои белозубые улыбки, но глаза при этом
бегали, то и дело косились на часы. Когда послышался гул лифта, Елена Петровна
вздрогнула и покраснела.
Илья Никитич между тем нарочно тянул время, просматривал
надписи на каждой коробке, вытаскивал каждую кассету, вертел ее в руках.
– Извините, – не выдержала хозяйка, – вы не могли бы
побыстрей? Я должна лечь, я плохо себя чувствую.
– Да, конечно. Простите.
Наконец Бородин аккуратно уложил кассеты в большую
спортивную сумку, направился к двери. Хозяйка расслабилась, вздохнула с
облегчением. Дверь отрылась, Илья Никитич шагнул за порог, но остановился:
– Ох, я, кажется, оставил очки на столе. – Он закрыл дверь, решительно
вернулся в комнату, осмотрел стол, потом наклонился, заглянул под стол, вытащил
очки из кармана пальто, нацепил их на нос, растерянно взглянул на Елену
Петровну и громко произнес; – Одного не понимаю, как же вы позволили ребенку
принести в школу такую дорогую вещь, показывать ее одноклассникам? Да и как сам
Артем не понимал, насколько это опасно? Он что, не знал, что этой броши цены
нет? Однако погодите, получается полнейшая ерунда!
Сейчас у нас девяносто девятый. Правильно? Четырнадцать лет
назад Артему исполнилось шестнадцать, и тем ужасным летом он как раз закончил
девятый класс, стало быть, брошь с алмазом «Павел» он принес в школу в десятом?
Нет, вы меня, простите, но в таком возрасте уже можно соображать. А главное,
как же вы допустили, Елена Петровна? Вы, такая умная, такая осторожная женщина,
– Илья Никитич укоризненно покачал головой, – даже страшно представить, чем это
могло кончиться?
– Копия… – пробормотала Елена Петровна, едва шевельнув
побелевшими губами, – Слава сделал копию по рисунку из каталога… Темочке было
всего двенадцать. Ему понравилась история про курицу, Слава любил рассказывать
ребенку истории о камнях…
– Чего вы боитесь? – в который раз повторил капитан
Косицкий, глядя сверху вниз на опущенную голову старика, на вязаную детскую
шапку с помпоном.
Может, эту шапочку носил Артем в детстве, а теперь
донашивает отец? Они действительно не покупают новых вещей. Они живут страшно
экономно, почти в нищете, между тем сложно поверить, что у подпольного ювелира
такой высокой квалификации не осталось вообще никаких сбережений. Он многие
годы придумывал для отъезжантов способы вывозить золото и камни. Он делал копии
знаменитых ювелирных украшений для коллекционеров. В Институте минералогии есть
его работы. Он был чуть ли не единственным специалистом по изготовлению
«двойников» знаменитых драгоценных кристаллов.
– Впрочем, я вас уговаривать не собираюсь. До свидания, –
капитан распахнул перед Вячеславом Ивановичем стеклянную дверь гастронома, –
возвращайтесь к своей Леле, кормите ее поджаренным ржаным хлебушком и
слушайтесь во всем, как малое дитя.
– Подождите, – еле слышно произнес Бутейко, – не уходите. Я
сейчас.
Капитан остался на улице. Сквозь стекло он наблюдал, как
сгорбленный старик в детской вязаной шапочке с помпоном покупает половинку
ржаного батона. И больше ничего, только хлеб.
Он вышел, огляделся затравленно.
– Вячеслав Иванович, я здесь, – тихо позвал его капитан.
– Давайте сядем, – произнес Бутейко, продолжая тревожно
озираться, – впрочем, здесь негде. И холодно. Или вот, пожалуй, зайдем в тот
дворик, там тихо, лавочки чистые, целые.
Во дворе за детской поликлиникой действительно было
несколько целых и чистых лавочек. Они уселись подальше от двух старушек,
которые выгуливали внуков. Капитан закурил. Диктофон у него был самый обычный,
для того чтобы что-то записалось, его надо было достать и хотя бы положить на
лавочку рядом с Бутейко, а еще лучше поднести близко к его губам. Дворик, хоть
и был тихим, однако кричали дети, из переулка доносился шум машин. Иван не
решился открыто записывать, боялся спугнуть, к тому же не надеялся сразу, здесь,
во дворе на лавочке, услышать внятное признание.
– Он приходит каждую ночь, – заговорил Бутейко быстрым,
нервным шепотом, так тихо, что капитану пришлось придвинуться поближе. – Но
главное, я до сих пор не могу понять, как это произошло с нами. Пожалуйста, не
дымите на меня. Я не переношу дыма. Я больной человек. И вытащите левую руку из
кармана. Я должен убедиться, что у вас нет диктофона.
– Простите, – Иван загасил сигарету, показал руки, –
диктофона у меня нет.
– Спасибо… Постараюсь поверить на слово, Леля предупреждала…
Впрочем, я ведь не могу вас обыскивать, – он нервно усмехнулся, скривил рот, –
ни с кем, кроме нее, я не могу поговорить об этом. Она запрещает даже думать,
повторяет без конца, что ничего не было. А мне надо выговориться… Вы, вероятно,
не поймете ничего, ну и хорошо. Сначала я решил, у меня просто галлюцинация. Я
столько раз смотрел на брошь, я своими руками сделал копию по картинкам из
каталога. Сначала просто, для себя, хотел повторить эту красоту. Заказ на копию
я получил позже, значительно позже, и продал уже готовую работу.
– Кому? – осторожно спросил Иван.
– Не перебивайте меня! – вскрикнул он, дернувшись, словно
его ударило током, и. даже попытался вскочить. Капитан осторожно придержал его
за руку.
– Простите, больше не буду.
– Я знал все об этом камне, и вот Кузя, пьяница, совершенно
никчемный человек, разворачивает какую-то грязную тряпку, а там брошь графа
Порье. Настоящая, не подделка, уж я-то сразу, с первого взгляда могу определить.
Он разворачивает и спрашивает: «Вот за это сколько дадите? Вещь дорогая,
наследственная». Он мне объясняет, что это вещь дорогая и наследственная! Я
подумал, грешным делом, уж не отпрыск ли он графа? Но это ерунда. У Михаила
Ивановича Порье детей не было. Оказалось, все просто. Дед этого самого Кузи,
крестьянин подмосковного совхоза «Большевик», решил вырыть из земли в своем
дворе какую-то каменную дуру, остаток барской беседки. Дело было в самом начале
тридцатых. Он хотел выстроить дом, и каменная дура мешала. Стал он рыть и нашел
старинную шкатулку. А там брошка с камнем. И совхозник Кузнецов, . которому
было тогда всего лишь двадцать пять лет, решил, что эта штука принесет ему
счастье, такая она была красивая и необыкновенная, и даже каменный фундамент не
стал выкапывать. Дом построил в другом месте. А брошь спрятал, никому не
показывал, только в старости отдал сыну и завещал внукам хранить, не продавать.
После войны семья переехала в Москву, поселок стал дачным. Последний отпрыск
семьи Кузнецовых, этот самый Кузя, спился, и ему ничего не было жаль. Брошь с
«Павлом» оказалась единственной вещью, которую он мог продать. И вот он стал
ходить по ювелирным магазинам, но все боялся, что подумают, будто украл. А
когда я подошел к нему во дворе магазина, он решился. Однако ведь передумал
потом, как стал нам с Лелей рассказывать семейную легенду, расчувствовался,
сказал, что, пожалуй, продавать не станет, мол, забирайте назад ваши деньги,
отдавайте мою вещь. И как будто нарочно, происходило все это в Серебряном бору,
в укромном, безлюдном месте. Мы ведь пригласили его на шашлыки, хотели
отпраздновать покупку. Вечер был душный, мы выпили, и когда он стал ныть,
требовать брошь назад, мы не выдержали. Я кинулся на него, повалил, Леля
накинула ему на голову пакет… Когда мы поняли, что произошло, быстро все
убрали, труп оттащили в кусты, потом только сообразили, что никто нас не видел,
и ни одна живая душа не знает. Леля сразу сказала мне: забудь. Ничего не было.
Но я не мог. Каждую ночь, все эти годы, он ко мне приходит. И вот он забрал
Артема. Леля говорит, надо жить дальше. Когда все кончится, мы уедем.
