Тихон Тихонович рассуждал о дураке Керенском, об очередной
смене кабинетов в правительстве, коего нет, одна только видимость.
– Но самый зловредный из всех болтунов, самый хитрый и
бессовестный – Ленин. За ним стоят немецкие деньги, он врет наглее прочих, и
главное, умеючи врет, знает, черт картавый, чем соблазнить пролетарскую
сволочь. Им бы, бездельникам, только разбойничать, пить и жрать на дармовщинку.
Фабрики рабочим, землю крестьянам, грабь, убивай. Ты пролетарий, тебе, кроме
твоих цепей, нечего терять. Выходи с кистенем на большую дорогу. Я разрешаю.
Конечно, они, голодранцы, пойдут за ем, кто их на разбой благословит. Но только
что будет, когда все награбленное пропьют, сожрут, испохабят Россию?
– Будет не Россия, а каторга, – подал голос Константин
Васильевич, – одна сплошная каторга, с Ванькой Каином во главе.
– Что же вы, Софья Константиновна, не кушаете совсем? – тихо
спросила Ирина. – Я вам положила, что повкусней, с пеночкой. Хотя бы попробуйте
варенье. Не обижайте меня, голубушка. Где еще такого покушаете?
– Спасибо, я попробовала, очень вкусно.
– Так вазочка-то у вас, я гляжу, все полная.
– Сонюшка в детстве была сластеной, – сказал доктор,
вставляя папиросу в мундштук, – а теперь совсем разлюбила.
– Костя, дай мне папиросу, – хрипло попросил граф.
Вспыхнула спичка, осветилось его лицо, доктор заметил, что
Михаил Иванович страшно бледен. Глаза его как будто ввалились, губы посинели.
– Тебе нехорошо? – спросил он шепотом.
– Нет… все в порядке…
– Может, жар у тебя? – Доктор приложил ладонь к его лбу. Лоб
был ледяной и влажный. – Миша, тебе надо лечь. С тобой не то что-то. Пойдем.
– Может, варенья переел? – предположил купец.
Ирина сидела молча, откинувшись на спинку кресла. Лицо ее
тонуло во мраке.
Полные, крупные, потемневшие от кавказского солнца руки
вцепились в подлокотники так крепко, что побелели костяшки пальцев. Из темноты
она глядела на Соню.
– Да, я пойду, прилягу, – произнес Михайл Иванович каким-то
совсем чужим, И хриплым голосом, – что-то жжет внутри.
Он поднялся, вышел из беседки, сделал несколько шагов и упал
в мокрую черную траву. Доктор и Соня кинулись к нему. Ирина осталась сидеть,
словно окаменев. Тихон Тихонович растерянно взглянул на дочь, взял керосинку со
стола, перегнувшись через перила, посветил во мрак, туда, где пытались поднять
на ноги графа,
– Ну что там? Как? Эй, Федор! Ты где, разбойник ? Иди сюда,
помоги. Барину плохо, не слышишь, что ли?
Но дворник не слышал, он уже успел напиться в честь приезда
барыни и спал у себя в каморке за сараем.
Соня и доктор кое-как подняли Михаила Ивановича, он еще мог
двигаться, его довели до дома, уложили на веранде на кушетку.
– Беги домой, буди Семена, возьми мой чемоданчик, он в
кабинете у печки. Быстрей. Сонечка, быстрей… Эй, кто-нибудь, воды мне побольше,
целое ведро… Ну что вы там, вымерли все? Марганцовокислый калий есть у вас? Где
горничная?! Соня, стой! Ты ела варенье?
– Нет.
– Точно не ела? Ни ложки?
Она помотала головой и кинулась во мрак, через рощу, в
Батурине.
На веранду тяжело поднялась Ирина, за ней Тихон Тихонович.
Купец как будто сгорбился и постарел за эти несколько минут. Он глядел то на
умирающего, хрипло, часто дышащего графа, то на дочь.
– Их сиятельство вареньем объелись, – спокойно произнесла
Ирина, – я забыла сказать, его много нельзя. В недозрелой ореховой кожуре
вредные вещества.
– Михаил Иванович отравлен мышьяком, – сказал доктор, – надо
вызвать священника и полицейского урядника.
Глава тридцать четвертая
Ждать Вячеслава Ивановича пришлось недолго. Капитан услышал,
как наверху хлопнула дверь, громкий женский голос произнес:
– Ты понял меня, Слава? Если нет «бородинского», возьми
«ржаной», но круглый ни в коем случае. И не забудь про аптеку.
– Да, Лелечка, я понял, – мужской голос прозвучал тихо, но
отчетливо, и капитан подумал, что акустика здесь как в Консерватории.
Вячеслав Иванович вышел из лифта с матерчатым мешочком в
руке, затравленно огляделся, словно почувствовал чье-то присутствие в подъезде,
скользнул глазами по лицу Косицкого, но как будто не узнал.
– Вячеслав Иванович, – тихо позвал капитан.
Бутейко застыл, ухватившись за дверную ручку, и медленно
повернул голову.
– Простите… чем обязан?
– Вы хотели встретиться со мной.
– Я? С вами? А вы кто?
– Капитан Косицкий.
– Простите, я вас не знаю.
В подъезде было достаточно светло. Секунду они смотрели в
глаза друг другу. Старик низко опустил голову. Помпон на детской вязаной
шапочке чуть подрагивал.
– Вячеслав Иванович, – тихо произнес Иван, когда они вышли
на улицу, – срок давности истек. Вам нечего бояться. Но рассказать надо, иначе
он будет все так же приходить к вам каждую ночь. С мешком на голове. Вы хотите
этого?
– Я не хочу в тюрьму, – эхом отозвался Бутейко.
– Кто вам сказал о тюрьме?
– Я знаю, вы станете уговаривать, обещать, но Леля
предупредила, вам нельзя верить. Вы милиционер, а все милиционеры врут. Леля
сказала…
– А своей головы нет? – сочувственно поинтересовался
капитан.
– Леля сказала, я сейчас болен. Я правда болен. У меня был
инфаркт. Сначала я должен поправиться, а потом отвечать на вопросы чужих людей.
Простите, мне надо в гастроном. Всего доброго.
– Вячеслав Иванович, почему вы в больнице не принимали
таблетки, собирали их в баночку?
– Ну, я же объяснял, я не могу спать. Стоит закрыть глаза, и
он приходит. А они давали мне снотворное.
* * *
На этот раз Елена Петровна Бутейко выглядела еще привлекательней.
Казалось, она молодеет с каждым днем. Умелый, тщательный макияж, идеально
уложенные волосы. И одета она была вроде бы просто, по-домашнему, но даже Илья
Никитич, который плохо разбирался в дамских туалетах, обратил внимание, что
брюки и блузка куплены в дорогом магазине и красиво подчеркивают вполне еще
стройную фигуру.
«Неужели такая красота в честь возвращения мужа из больницы?
– удивился Илья Никитич. – Или ждет гостей? А может, просто так, для себя?
Тогда почему же раньше она выглядела как неопрятная старуха? Наверное, из-за
смерти сына ей было все равно, как она выглядит. Это вполне понятно. Ну что ж,
в таком случае, она очень сильный человек. Чрезвычайно быстро сумела взять себя
в руки и привести в порядок».
