– Кто они, эти «все»? – бормотал граф. – Я не знаю, что
такое – «все», – он откидывал газету, и она летела, подхваченная теплым
сквозняком.
Мужики из соседней деревни, напившись, поснимали образа в
деревенской церкви, сбросили их на пустыре у железнодорожной станции, подожгли.
Там горел бесценный образ Николы Угодника, писанный в шестнадцатом веке, там
горела чудотворная икона Иверской Божьей Матери. Совсем недавно эти же мужики
ходили ставить ей свечи, просили у нее милости, здоровья и благоденствия.
Хромой старик священник в холщовой ночной рубахе метался
вокруг костра, пытаясь хоть что-то спасти. Его с гиканьем скрутили, повалили на
землю, лили водку в рот, приговаривая, что «нонче для всех новая жизнь, и неча
больше народ морочить, одно вранье на энтих досках, вон, гляди, как корчатся
твои угодники, гляди, старый хрен».
На платформе ветер вздыбливал пыль и подсолнечную шелуху.
Никто не мел платформы, станционные дворники днем заседали в «земельном
комитете», мрачно слушали речи о всеобщем равенстве, согласно кивали, наливаясь
крепкой злобой к начальнику станции, который «таперча хрена заставит мести,
пусть сам метет». А вечерами напивались до буйного, убийственного бесчувствия и
грозили поднять всех, кого следует, на штыки.
Было грязно, сумрачно, хотя дни стояли ясные. Ночами в
батуринской дубовой роще пел соловей, так вдохновенно, так отчаянно, словно в
последний раз. Утром заливался маленький азартный пересмешник. Птичий щебет не
давал спать. В дуг ном флигеле были распахнуты окна. Сквозняк выдувал комаров,
страшно истерично хлопал дверьми. Занавески вздувались, как огромные беременные
животы Соня расчесывала черные блестящие волосы, вздрагивала от дверных хлопков
Тяжелые пряди шевелились на ветру.
Между доктором Батуриным и графом Порье произошло
объяснение. Доктор ничего не требовал, граф ничего не обещал.
Оба понимали тщетность требований и обещаний.
– Я виноват перед тобой, Костя. Я очень люблю твою дочь и не
знаю, что будет с нами завтра.
– Зато я знаю, – отвечал доктор, не поднимая глаз, – завтра
вернется твоя купчиха и убьет тебя, Соню. А если не она, так пьяные дезертиры
поднимут нас всех на штыки, потому что «неча нам на свете жить, нынче новая
жизнь, не наша, нет нам в ней места». Я, Миша, каждую ночь не сплю. Знаю, что
Соня с тобой во флигеле, но мучаюсь не потому, что ты женат, а она почти
ребенок. Это сейчас не страшно. Сейчас вообще ничего не страшно. Вчера принимал
роды в крестьянской избе. Там сепсис, обвитие пуповины, промучился всю ночь.
Отец семейства под утро распахнул дверь и говорит: «Гляди, дохтур, будет девка,
так я тебя подпалю. Спички нонче дешевы».
– И кто же родился?
– Мальчик. Я вздохнул облегченно. Может, сжалится мужик, не
подпалит, – Батурин криво усмехнулся, – слушай, граф, а может, нам снится все
это?
В начале августа умерла бабушка Елена Михайловна.
Причастившись, позвала к себе сына и внучку, благословила обоих и отчетливо
произнесла:
– Уезжайте.
– Куда же нам ехать, мама? – спросил доктор.
– Куда угодно.
В кладбищенской сторожке жил дезертир, племянник сторожа,
мутноглазое огромное животное. Он вышел поглядеть, как хоронят старую барыню,
стоял совсем близко, без конца схаркивал, сплевывал под ноги. Граф не выдержал,
шагнул к нему, тихо, сквозь зубы произнес:
– Пошел вон.
– Ты смотри, сиятельство, меня не забижай, – добродушно
усмехнулся дезертир, – вона, ружьишко у меня, со штыком. Я ща тебя на штык
нанизаю, народная власть только спасибо мне скажет. Одним гадом меньше.
Михаил Иванович вскинул руку для удара, но у доктора была
хорошая реакция, он успел удержать графа, схватил за локти, зашептал на ухо:
– Миша, успокойся, оставь его, не надо;..
Соня подняла мокрое от слез лицо и спокойно произнесла:
– Миша, его просто нет. Мы не видим его и не слышим. Мы
бабушку хороним.
Над могилой вырос холмик, граф и доктор сами поставили
простой деревянный крест. Дезертир все стоял, курил самокрутку, плевал и
усмехался. Над голова – ми сухо, мертво шуршали густые березовые кроны. Ветер
гнул упругие белесые стволы так низко, что было больно смотреть.
На следующий день Тихон Тихонович привез Ирину. Оказывается,
из Минеральных Вод она послала несколько писем и телеграмм, но ничего не
пришло. Почта работала скверно.
Бодрая, похудевшая, помолодевшая, Ирина Тихоновна
расхаживала по дому, заглядывала во все углы. Распустившаяся при графе прислуга
присмирела, и даже на миг показалось, что не только в Болякине, но и во всей
России все по-прежему. Горничная и кухарка целовали барыне ручку, дворник Федор
был трезв и кланялся.
Во флигеле Ирина Тихоновна нашла Сонины шпильки и гребень,
потом узнала горничной Клавдии, что барин ночевал там а не в доме, и под
навесом, со стороны щи, видели велосипед батуринской барышни. Ирина Тихоновна
побледнела так, что губы стали синими, но ничего никому не сказала.
– Надо переждать, – сообщил Тихон Тихонович за обедом, – в
Москве кабацкая голь бунтует, городовых вешают на фонарях, нет никакой власти.
Торговое дело стоит. Деньги ненадежны, в банках паника. Но ничего, государство
– механизм крепкий, все само как-нибудь выправится, по воле Божией, несмотря на
всякую социал-революционную бестолочь. Долго так продолжаться не может:
В сумерках Ирина в новом розовом платье отправилась к соседям,
тяжело уселась в кресло-качалку на веранде, вытерла потное лицо платочком, не
глядя, стянула газету со стола и, обмахиваясь так сильно, что на всех вокруг
повеяло холодком, стала рассказывать о дикости кавказцев, о безобразиях на
железной дороге, потом, ласково взглянув на Соню, произнесла:
– Пожалуйте сегодня к нам чай пить, Софья Константиновна. Я
вам сувениры покажу, две шали персидские купила, кувшинчики серебряные, для
напитков и для цветов. Варенье у нас грузинское, из недозрелых грецких орехов,
очень вкусное варенье, три банки привезла. Приходит? посидим по-соседски. Опять
же, Елену Михайловну помянем, Царство ей Небесное, голубушке. Добрая была
женщина.
– Спасибо, Ирина Тихоновна, – пробормотала Соня.
– Так придете?
– Да, разумеется, придем. Спасибо, – поспешно ответил доктор
Чай пили в беседке. Соня смотрела, не отрываясь, на дрожащий
огонек керосинки, смотрела так долго и пристально, что перед глазами поплыли
горячие оранжевые кольца. Граф покорно уплетал грузинское варенье с мягким
ситником. Графиня заранее поставила перед ним целую вазочку, и он ел, не
чувствуя вкуса.
