Капитан на всякий случай записал в блокнот имя и телефон
специалиста, хотя, на его взгляд, профессор Удальцов знал достаточно, чтобы
утолить любопытство Бородина. Тем более к убийству Бутейко, которым в данный
момент они занимались, эта романтическая история с алмазом в курином лукошке
имела весьма косвенное отношение.
– Так вот, – вдохновенно продолжал Федор Антонович, –
интересно, что этот кристалл был снесен не какой-нибудь курицей, а той, что
принадлежала семье крестьян Поповых, то есть алмаз как бы появился на свет на
птичьем дворе первооткрывателя российских алмазов Павлика Попова, в награду,
что ли. Некоторое время Павлик носил камень в мешочке на груди, но в результате
несчастного случая попал в дом графов Порье, там ему оказали помощь и забрали у
него камень.
– И что дальше? – пробормотал капитан. Вопрос этот был
обращен скорее к самому себе, чем к профессору, но тот принял его на свой счет
и продолжил рассказывать про алмаз.
– Дальше графиня Порье назвала кристалл в честь мальчика,
«Павлом», и присоединила его к своей знаменитой коллекции драгоценных
минералов. Он был лучшим, самым крупным, а главное, самым чистым, без единого
изъяна, фантастической прозрачности. Показатели очень высокие, почти
невозможные.
– А сколько он может стоить? – поинтересовался Иван.
– Цена для таких кристаллов – понятие весьма условное,
приблизительное. А если учесть уникальную историю, художественную ценность
работы, имя Ле Вий – она… Невозможно определить денежный эквивалент. Думаю, на
международном аукционе изначальная цена броши с «Павлом» была бы не менее
пятисот тысяч долларов. Впрочем, если бы торг начался с миллиона, все равно
нашлись бы желающие.
Капитан тихо присвистнул и внимательней разглядел картинку в
энциклопедии. Действительно, очень красиво. Такие ювелирные украшения он видел
только в Алмазном фонде, под бронированным стеклом, на черном бархате.
– Неужели кто-нибудь когда-нибудь это носил?
– Нет. Графиня Порье заказала брошь, когда была глубокой
старухой, и завещала ее своему правнуку, графу Михаилу Ивановичу Порье. Граф
был личностью ничем не примечательной, ни в какие справочники и энциклопедии не
вошел. Могу вам сказать одно: вероятней всего, брошь он не продавал и никому не
дарил, иначе хоть что-то стало бы известно, хоть какая-то информация
просочилась бы. Слишком заметный камень, а мир ювелиров и коллекционеров
достаточно тесен.
– Скажите, а если бы сейчас кто-то нашел брошь с «Павлом»,
он мог бы продать ее?
– Смотря кто найдет и как попытается продать. Впрочем,
сейчас это, наверное, возможно. А вот в советские времена было практически
исключено. Вообще, молодой человек, должен вам сказать, что с такими вещами
шутки плохи. Их чаще воруют, чем покупают, ради них идут на многие подлости и
гадости, лгут, предают, убивают. Желание обладать такой вещью может свести с
ума. Так что если вы расследуете убийство, то брошь с «Павлом» могла бы стать
реальным мотивом. Ищите брошь, и вы непременно наткнетесь на убийцу.
Глава тридцать первая
Соня Батурина вела дневник, и особенно много страниц
пришлось на лето 1917 года, последнее русское лето, тихое, мягкое, с шелковым
бледным небом, крупной, почему-то особенно сладкой и обильной земляникой и такими
громадными яркими звездами по ночам, каких в небе над средней полосой России
никогда не бывало.
Ирина Тихоновна еще в мае отправилась в Минеральные Воды по
настоянию отца. Тихон Тихонович решил наконец серьезно заняться здоровьем
единственной дочери. Он поверил профессору медицины, который сказал, что если
не сменить обстановку и не провести курс специального лечения, то дело будет
совсем худо, за последствия он не отвечает.
Она не хотела ехать, и все-таки решилась, не столько из-за
уговоров, сколько из-за инстинктивного страха за свою жизнь. Ей действительно
становилось все хуже.
"Мне совершенно не важно, что будет с нами дальше, –
писала Соня Батурина на рассвете 3-го июня, – я так счастлива сейчас, что
спокойно умерла бы завтра, потому что знаю, ничего лучшего у меня не будет в
жизни.
Я могу прожить потом очень долго, стать старухой в пенсне, с
вязаньем на коленях, и за многие годы многое случится со мной, хорошего и
плохого. Но я знаю, что каждый миг буду вспоминать этот день, тихий, безветренный,
немного зябкий, с пасмурным рассветом, ленивым дождиком к полудню и ясными
нежными сумерками, эту странную ночь с ледяными ослепительными звездами,
которые как будто хотят на голову свалиться и сжечь своим холодным огнем.
Каждая как шаровая молния.
Папа, кажется, все понял, но пока молчит, напряженно и
растерянно. Они с Михаилом Ивановичем все также играют в шахматы, но если папа
проигрывает, у него такое лицо, как будто между ними не шахматная партия, а
настоящий поединок, дуэль, но не на пистолетах, конечно, а на шпагах. Я, когда
прохожу мимо них, даже слышу призрачный звон этой дуэли. Или просто воздух
звенит от первых комаров?"
Константин Иванович действительно понял, что у графа Порье с
его дочерью роман. Сначала он заметил, что граф перестал пить и как-то
удивительно помолодел, подтянулся. Потом обратил внимание, какие странные у
Сони глаза, и даже испугался, не стала ли она, как некоторые глупые барышни,
закапывать потихоньку валериановые капли для блеска?
– Ты учти, это вредно. Слизистая оболочка пересыхает и
раздражается, может пострадать роговица.
– Ты о чем, папочка? – удивленно спросила Соня.
– – У тебя слишком ярко глаза блестят, а это, как известно,
бывает, если закапывать валерианку. – Да Бог с тобой, папочка, – засмеялась
Соня, – какая валерианка? Просто я отлично выспалась и все время на свежем
воздухе.
– Что выспалась – не верю, – покачал головой Константин
Иванович, – по-моему, ты в последнее время вообще не спишь. Меня не обманешь.
Слишком бледненькая, осунулась, похудела, и под глазами тени.
Соня и правда почти не спала ночами. Дождавшись полуночи,
она тихонько вылезала в окошко, мягко прыгала в росистую траву, крадучись,
почти не дыша, пробегала сад и уже на велосипеде неслась в дубовую рощу, через
которую проходила условная граница между Батуриным и Болякиным. На краю рощи,
во флигеле, ждал ее Михаил Иванович.
Возвращалась она со вторыми петухами. Однажды бабушка
застала ее в пять часов утра, одетую, в гостиной у буфета.
Соня жадно пила лимонад, оставшийся с вечера.
Подол платья был совершенно мокрым от росы, щеки пылали,
волосы растрепались. Но Елена Михайловна была слишком стара и занята
собственной бессонницей, чтобы заметить это. Она легко поверила, будто внучка
так увлеклась рассказами Леонида Андреева, что заснула в кресле, а теперь
проснулась и захотела пить.
