Она очертила острым носком белой туфли длинную дугу на
влажном песке. Граф стал лихорадочно соображать, что бы еще такое сказать. Он
не мог молчать с ней наедине. Ее лицо было подсвечено густым горячим солнцем и
казалось прозрачным, как будто светилось изнутри нежно-розовым светом.
– И какие у вас планы на будущее, Софья Константиновна?
– На фронт, сестрой милосердия, – произнесла она быстро, без
улыбки.
– Соня, откуда в вас это? Зачем вам? – опешил граф. – Ведь
там стреляют, там вшивые окопы, хамская пьяная солдатня, дезертиры, пулеметы,
ядовитый газ. Отец вас никогда не отпустит.
– Он пока не знает. И вы ему ничего не скажете, Михаил
Иванович, – в глазах ее он заметил такой холодный решительный блеск, что
испугался всерьез.
– Скажу непременно, и прямо сейчас, сегодня же.
– Да, но только потерпите уж до завтра, будьте любезны.
Утром меня здесь не будет, и чтобы он не думал, что я пропала, вы передадите
ему вот это письмо, . – она протянула ему маленький незапечатанный конверт.
– Соня, вы ведь убьете его, – тихо проговорил граф, стараясь
сохранить спокойствие, – да и война скоро кончится.
– Она никогда не кончится, – Соня взялась за руль своего
велосипеда, прислоненного к березе, – прощайте, ваше сиятельство. Пишите свой
пейзаж, у вас правда хорошо получается. А папе не говорите ничего, просто
отдайте завтра это письмо. Он поймет и простит.
– Нет, Софья Константиновна, – граф накрыл ладонями ее
ледяные маленькие руки, вцепившиеся в велосипедный руль, – я никуда вас не
отпущу. Какой фронт, вы что?
– Не надо, Михаил Иванович, вы же знаете, что удержать меня
не сумеете. Тоже мне, полицейский урядник, – она жестко усмехнулась, – пустите,
пожалуйста. – Она попыталась высвободить руки из-под его горячих ладоней, но не
смогла, он держал крепко.
– Да, я готов стать полицейским урядником, я, если
понадобится, свяжу вас, запру, но не позволю. Это глупость, ребя – • чество,
отца вы любите и никогда не допустите, чтобы он погиб из-за вас, а он погибнет,
вы это знаете, просто не хотите сейчас думать. Вами движут эмоции, какой-то идиотский
героизм, экзальтация, что угодно, только не здравый смысл. Что хотите делайте,
не пущу. Это так глупо и жестоко, вы самой себе потом не простите.
– Хорошо, – медленно произнесла Соня, – чтобы вы поняли, что
это не эмоции, не экзальтация, можете прочитать письмо. Не волнуйтесь, я не
удеру сейчас, я хочу, чтобы вы прочитали.
– Отпустите руль, давайте сядем, – граф так разволновался,
что не мог вытащить листок из конверта.
Они сошли с мокрого песка, сели на траву под березой.
Письмо было написано крупным, решительным почерком. Граф
стал читать, на всякий случай удерживая Сонину руку.
«Папа, прости меня и не бойся, со мной все будет в порядке,
я выдержу, хотя бы потому, что теперь мне ничего не страшно. Неделю назад я
получила известие, что поручик Данилов был растерзан пьяными дезертирами.
Ничего более чудовищного со .мной уже случиться не может. Мне надо как-то
справиться с этой болью, а возможно, и отомстить. Кому, сама не знаю. Но месть
– не главное. Такие, как Ванечка, поручики, корнеты, совсем мальчики, лежат в
госпиталях, гниют в окопах, и только облегчая их страдания, я могу жить дальше.
Не пытайся меня искать, я все устроила так, что не найдешь. Я буду молиться за
тебя и за бабушку, я очень вас люблю, ты не говори ей, придумай что-нибудь.
Прости и пойми меня, если можешь. Твоя Соня».
– Софья Константиновна… Сонюшка, девочка, – граф спрятал
письмо в карман и быстро поцеловал ее тонкие холодные пальцы, – я все понимаю.
Я отпущу вас, разумеется, но давайте сначала поговорим.
– О чем?
– Поручик Данилов был вашим женихом?
– Какая разница теперь?
– Нет, я должен знать. Мы с вашим отцом близкие приятели, и
у него от меня нет секретов. Если бы у вас появился жених, Костя рассказал бы
мне непременно. Он ведь живет вашей жизнью, Сонечка, и только о вас ему
интересно разговаривать. А кроме меня, поделиться не с кем. Так вы были
помолвлены с поручиком Даниловым?
– Нет.
– Расскажите мне о нем. Ваш отец ведь ничего не знает, и
совсем уж жестоко, если вы исчезнете, уедете на фронт, а он так и не узнает,
ради кого.
– Иван Данилов – старший брат моей гимназической подруги. Мы
познакомились год назад, на детском благотворительном балу в Москве. Мы
танцевали весь вечер, и я поняла, что люблю его. Он понял это еще раньше,
сразу, как только меня увидел. Мы встречались редко, он почти сразу вернулся на
фронт, писал мне, но не к тетке, а на свой домашний адрес. Наташа, его сестра,
передавала письма. Один раз он.приехал в отпуск, всего на сутки. Мы целый день
бродили по Москве, был мороз, мы грелись в кондитерских и в кинематографе. Мы
поклялись друг другу, что никогда не расстанемся, даже если ему суждено
погибнуть, я никогда его не предам, ни за кого другого не выйду замуж, уйду на
фронт сестрой милосердия или в монастырь. Последнее для меня слишком тяжело, я
не так глубоко верую, а фронт – это выход, это спасение.
– Сколько лет ему было? – шепотом спросил граф.
– Двадцать,
– И он принял эту вашу клятву?
– Да. Потом он уехал и писал мне, что только моя любовь
спасает его там, в грязи и ужасе, от пули, от безумия, от пьянства. И вот
теперь… – слезы, долго копившиеся в ее горле, выплеснулись наружу, – он, погиб,
так страшно, так оскорбительно… не пуля, не бомба, не газ, даже не штыки, а
сапоги грязной банды озверевших дезертиров. Его затоптали насмерть. В полку
появились какие-то люди, они вертелись около солдат, призывали убивать
офицеров, бросать оружие, брататься с немцами. Иван поймал одного такого, с
целой кипой листовок, бросил листовки в костер, а провокатора отхлестал
перчаткой по щекам и велел выпороть. А потом, вечером, на него напала целая
банда дезертиров. Так случилось, что помощь подоспела слишком поздно. Наташа
рассказала в своем письме все очень подробно и вложила в конверт письмо от
поручика Соковнина, товарища Ивана, и я как будто видела все своими глазами, не
просто видела – чувствовала его боль, его ужас. Как же я могу жить после этого?
Кататься на велосипеде, есть землянику, играть ноктюрны Шопена? – Она зло
растерла кулачком слезы по щекам. – А теперь отпустите меня, Михаил Иванович.
– Никуда я вас не отпущу. Можете кричать, драться. Пока вы
не успокоитесь, не отпущу.
Она хотела сказать что-то, губы ее дрожали, по щекам текли
слезы. Граф не дал ей говорить, резким сильным движением прижал ее голову к
груди, уткнулся носом в нагретую солнцем макушку и зашептал отчаянно быстро:
