– Как ты можешь описать свои физиологические ощущения?
– Это был кайф! – стало слышно, как несколько человек
засмеялись, то есть они беседовали вовсе не наедине. Певец отвечал охотно,
вопросы его не смущали, ему нравилось рассказывать о самом себе что угодно. –
Во мне все раскрывалось навстречу этому шикарному упругому заду, как
раскрывается бутон розы.
– Очень романтично! Между прочим, это больше похоже на
ощущение женщины, – глубокомысленно заметил Бутейко, – кстати, как ты
относишься к однополой любви?
– Положительно. Но сам я, к сожалению, люблю только женщин.
– Почему к сожалению?
– Потому, что я считаю, человек должен все испытать в этой
жизни.
В комнату заглянула мама.
– Илюша, иди кушать!
– Да, мамочка, сейчас, – кивнул Илья Никитич, продолжая
слушать кассету.
– Твой первый половой акт оказал на тебя существенное
влияние как на личность? – громко звучал голос Бутейко из магнитофона.
– Да, потому что у меня ничего не получилось. Я так
волновался, что кончил, не успев снять штаны. Мне было двенадцать, а ей двадцать
три. Она работала пионервожатой в лагере, – ответил певец. Илья Никитич
выключил магнитофон.
– Илюша, если у тебя опять маньяк, то ты сначала поешь, а
потом прослушивай запись допроса, – сердито сказала мама, – иначе у тебя
испортится аппетит. Я пожарила куриные котлетки, иди мой руки.
Лидии Николаевне было семьдесят три года. Всю жизнь она
проработала искусствоведом в Пушкинском музее, занималась русским портретом
конца девятнадцатого, начала двадцатого века. Уже пять лет она была на пенсии,
но не вылезала из запасников музея, занималась научными исследованиями,
работала с аспирантами-искусствоведами, писала очередную книгу. Кроме того, к
ней постоянно обращались за консультациями коллекционеры, новые русские,
которые вкладывали деньги в произведения искусства, а также сыщики с Петровки,
таможенники, словом, все, кому требовалось мнение специалиста по портретной
живописи. При этом она любила пожаловаться на слабое здоровье, и на вопрос «как
вы себя чувствуете», отвечала: «Ох, не спрашивайте. Ужасно. Вчера еле
доковыляла до Консерватории, там Кисин исполнял Скрябина, пришлось идти. А куда
денешься? Нельзя же такое пропустить!»
– Так что, Илюша, у тебя опять сексуальный маньяк? –
поинтересовалась Лидия Николаевна, когда Илья Никитич сел за стол.
– Нет. У меня на этот раз убийство журналиста.
– А, ну тогда понятно, почему там звучали такие медицинские
откровения. Теперь модно вываливать на публику самые интимные подробности. Тебе
сколько котлет положить?
– Три. Они маленькие.
– Скажи, пожалуйста, журналист газетный или телевизионный?
– Универсальный. Мама, давай сначала поедим, – улыбнулся он,
накладывая себе в тарелку квашеную капусту, – ты же сама говорила, что от этого
может испортиться аппетит.
– Ах, универсальный? Как его фамилия?
– Артем Бутейко.
– Первый раз слышу. И что, многим были интересны его
материалы?
– Ну, как тебе сказать? Если печатали, значит, кто-то читал.
А в последнее время у него была своя еженедельная ночная программа на
телевидении.
– Там он тоже обсуждал такие интимные вещи?
– Мамочка, ну почему тебя это так заинтересовало? – Илья
Никитич не спеша, с удовольствием прожевал кусок котлеты.
– Ты же почти не читаешь газет, не смотришь телевизор.
– Ну как же? Я смотрю. По каналу «Культура» иногда
показывают неплохие передачи. Но дело не в этом. Мне кажется, в таком
обостренном интересе к интимной стороне жизни есть очевидная психическая
патология. Судя по тем нескольким фразам, которые я слышала, твой журналист был
тяжело больным человеком. А больной человек мог поступить неосторожно и
спровоцировать кого-то даже на убийство. Он ведь имел дело с известными,
влиятельными людьми.
– Да, конечно, – рассеянно кивнул Илья Никитич, – котлеты
замечательные. Скажи, пожалуйста, где у нас перец?
– Не надо тебе перца, Илюша. От острого у тебя изжога. Так
вот, я думаю, этого твоего журналиста могли убить, или, как теперь говорят,
«заказать», за то, что он слишком глубоко влез в чью-то интимную жизнь. Ты со
мной не согласен?
– Мама, те люди, которым он задавал свои бестактные вопросы,
вольны были отказаться от разговора с ним.
– Тем более! Человеку свойственно намного тяжелей переживать
собственную глупость, чем чужую бестактность и даже чужую жестокость.
– Ну, это ты, мамочка, преувеличиваешь, – хмыкнул Илья
Никитич, встал и полез в буфет.
– Илюша, если ты ищешь перец, то я его выкинула. И вообще,
сядь, не перебивай меня, пожалуйста. Я ничуть не преувеличиваю. Вспомни дело о
маньяке-кинорежиссере, которое ты вел четыре года назад. Вспомни Вареньку
Богданову, девочку, которая помогла следствию, выступила на суде, а потом
пыталась покончить с собой. – Лидия Николаевна тяжело вздохнула. – Мы ведь
вместе навещали ее в больнице. Она сказала, что самым тяжелым для нее было не
насилие, не гадость, которую ей пришлось пережить. Больше всего ее мучило то,
что она сама, добровольно, пошла вместе с маньяком, согласилась войти в
квартиру и даже раздеться. Ей ужасно хотелось сниматься в кино. И этого она не
могла себе простить, поэтому кинулась в Москву-реку. Ей было стыдно. А стыд,
Илюша, одно из самых сильных человеческих чувств.
– Не вижу связи, – пробормотал Илья Никитич и отправил в рот
последний кусок котлеты, – при чем здесь убитый журналист?
– Странно, – Лидия Николаевна пожала плечами, – обычно ты
сразу понимаешь, что я имею в виду. Связь, Илюша, очень простая. Кто-то из
влиятельных известных людей мог не простить самому себе, что позволил твоему
журналисту втянуть себя в непристойный разговор. Но в отличие от девочки
Вареньки, он не пытался покончить с собой, а прикончил журналиста, потому что
журналист стал для него живым напоминанием о стыдном, глупом поступке. Илюша,
ты так и не попробовал капусту, она, между прочим, отличная на этот раз. Не
слишком кислая, но и не сладкая.
Илья Никитич кивнул и принялся задумчиво жевать квашеную
капусту с клюквой, но вкуса почти не чувствовал.
«Мама, как всегда, преувеличивает и усложняет, связи между
маньяком и журналистом нет, – подумал он, – ну, разве что оба страдали
сексуальной озабоченностью, однако журналист Бутейко не маньяк, в отличие от
кинорежиссера Рафика Тенаяна».
Между прочим, Рафик на какое-то время стал настоящим героем
для прессы, журналисты рвались снимать его, брать интервью. Вполне возможно, в
их рядах был и Бутейко.
