Михаил Иванович не любил считать деньги, даже в собственном
бумажнике, однако при всей своей рассеянности стал замечать, что всякий раз
после нежного свидания бумажник худеет на несколько крупных купюр.
Однажды в туалетном ящике он нашел коробку со шприцем и
пустую склянку из-под морфия.
Расстаться с красавицей оказалось не так просто, ей было
известно, как опасается Михаил Иванович огласки, и пришлось наградить ее за
молчание солидной денежной суммой.
Граф решил впредь быть осторожней и поселил на Пречистенке
француженку-модистку Клер, заранее оговорив все условия их тайной любви.
Несмотря на свои восемнадцать лет и загадочные черные глаза, Клер оказалась
барышней рассудительной и практичной. С ней обо всем можно было договориться.
Подарки она предпочитала получать деньгами, завела счет в банке, но и
собственные обязательства выполняла честно. Граф решил, что ничего лучшего в
ближайшее время не найдет, покой и гарантия секретности отчасти компенсировали недостаток
страсти.
Однажды мрачным октябрьским вечером он лежал на кушетке в
маленькой нарядной гостиной на Пречистенке. Он был в халате, курил трубку,
лениво перелистывал томик Бальмонта. Мадемуазель счесывала свои каштановые
локоны и весело щебетала, пересказывая графу содержание новой фильмы с Верой
Холодной, которую вчера смотрела в кинематографе у Никитских ворот.
В дверь позвонили, продолжая щебетать, Клер вышла в
прихожую.
– О, мерси! Как красиво! – услышал граф ее радостный,
удивленный голос. – Одну минуту, пожалуйста.
Она впорхнула в гостиную, подскочила к кушетке, чмокнула
графа в щеку:
– Мон шер, там посыльный из цветочного магазина с целой
корзиной белых хризантем, моих любимых. Надо дать ему на чай. Ты прелесть, мон
ами, ты не забыл о дне моего рождения!
Граф о дне рождении Клер слышал впервые и никаких хризантем
не заказывал, однако постарался на всякий случай скрыть удивление. Она
поцеловала его еще раз, уже в губы, и в этот момент послышалось легкое
покашливание.
– Вам что, милейший? – Граф чуть отстранился от Клер и
увидел в дверях гостиной плечистого ухмыляющегося верзилу, которого узнал в ту
же минуту. Это был Андрюха, личный шофер купца Болякина.
– Извольте одеться, ваше сиятельство. Тихон Тихонович велели
доставить вас к нему в контору, – сказал шофер ни на кого не глядя, – прошу
прощения, мамзель, – он козырнул по-военному, развернулся на каблуках и вышел
вон.
– Ты завтра же подаешь в отставку и отправляешься в
Болякино, – сообщил Тихон Тихонович, не поздоровавшись и даже не предлагая
сесть, – я хочу наследников, а пока ты в Москве забавляешься с мамзелями,
внуков мне не видать, как своих ушей.
– Позвольте, сударь, что за тон?! – Граф вспыхнул, но
постарался взять себя в руки, уселся в кресло и закурил папиросу. – Я готов
говорить с вами, Тихон Тихонович, но не здесь и не в таком тоне, – добавил он
чуть тише.
– Говорить будем здесь и сейчас, каким тоном – мое дело, а
папироску изволь загасить. Я дыму не терплю, – он пододвинул графу пустую
мраморную чернильницу вместо пепельницы. Граф не просто загасил, а раскрошил
папиросу в прах.
– Так-то, ваше сиятельство, – кивнул Тихон Тихонович, – а
теперь изволь внимательно выслушать, что я тебе скажу. Я расплатился с долгами
твоего покойного батюшки и содержу тебя в сытости не только из-за придури моей
Ирины. Я думаю о будущем, о продолжении рода. Хочу, чтобы внуки и правнуки мои
были графами, сиятельствами, – последние слова он произнес очень громко, при
этом покраснев и стукнув кулаком по столу.
– – Я русский дворянин, сударь, – ответил граф со спокойным
достоинством, – и не позволю вам, сударь…
– Прощеньица просим! – перебил его купец с шутовским поклоном.
– Мы люди не гордые. Можем с вашим сиятельством и развестись. Возвращайтесь к
своей мамзели, но только с квартиры ей придется съехать, потому, как своими
кровными денежками я за ваш сиятельный блуд платить не намерен. И дом на
Неглинной придется освободить-с.
– Позвольте, но это мой дом… – произнес граф еле слышно.
– Был ваш-с. А теперь записан на имя вашей супруги, и вам
это отлично известно. А коли ты думаешь, что проживешь на жалованье, то учти,
ты должен мне четыреста тысяч ассигнациями. Вот так-с, – купец развел руками, –
что делать, ваше сиятельство, я человек коммерческий, обязан все заранее
просчитывать.
– Да почему же четыреста? – возмутился граф. – Долгов
батюшкиных было всего на триста двадцать!
– Так восемьдесят ты успел потратить на себя, на заграницу,
на артисток, мамзелей и прочее баловство-с.
– Но позвольте, за границу мы ездили вместе с Ириной! –
возмутился граф, сгорая от стыда и отвращения, больше к самому себе, чем к
купцу.
– Идея была твоя. А Ирина домоседка, вся в меня. Да и не
понравилось ей там. В Италии жарко, в Англии холодно, в Париже пыльно, и везде
кокотки.
– Однако… – выдохнул граф и стал лихорадочно подсчитывать в
уме, сколько же он на самом деле прожил денег за эти годы, но задача оказалась
непосильной.
– Сейчас можешь идти. Думай до утра, – сказал Тихон
Тихонович.
Граф молча подошел к двери и уже открыл ее, чтобы поскорее
выйти вон из этого роскошного купеческого кабинета, но тесть остановил его:
– Погоди. Прикрой-ка дверку. Граф послушался, вернулся к
столу. – Если ты надеешься продать брошку с алмазом и поправить этим свои дела,
то зря, – прошептал Тихон Тихонович, склонившись к его уху, – я желаю, чтобы
эта вещь досталась моим внукам. Не бойся, Ирина не знает, никто, кроме меня, не
знает о брошке в форме цветка орхидеи. Вещь хорошая, стоит дорого, я не трону,
пусть себе лежит, где лежала, спрятать советую получше, однако продать не
позволю. Такие вещи должны оставаться в семье. Все, Миша, иди и хорошо подумай,
кто ты: граф: честный семьянин, либо нумерованный арестант в долговой тюрьме.
Третьего-то не дано, ваше сиятельство. – Он сочувственно подмигнул, нацепил
пенсне на мясистый нос и углубился в чтение бумаг.
Ночью граф стрелялся, но пистолет дал осечку. Утром он подал
в отставку, а через неделю переехал к жене в Болякино.
Глава двадцать первая
Артем Бутейко действительно успел наговорить много гадостей
за свою короткую жизнь. Илья Никитич прослушивал кассеты с интервью и поражался
бестактности вопросов, а главное, не понимал, кому все это интересно.
– Значит, первый в жизни оргазм ты испытал в детском саду? –
звучал на пленке высокий монотонный голос Бутейко.
– Да. Нянька мыла пол, был тихий час, она наклонилась, я
видел прямо перед собой огромный женский зад, туго обтянутый тонким халатом, –
звучал в ответ голос известного эстрадного певца.
