– Скажи, а почему тебя это так беспокоит? Неужели там это
важно?
– Не знаю, душенька, не знаю… Двери распахнулись, в комнату
вкатился деревянный конь на колесиках, вслед за конем вбежал пятилетний
темноволосый мальчик и, приложив палец к губам, спрятался за креслом графини.
Графиня с улыбкой наблюдала, как тает в воздухе печальная тень ее покойного
супруга, и только когда не осталось даже слабой дымки, я спросила ласково:
– Что происходит, Мишель?
– Бабушка, спрячь меня, мисс Кларк хочет, чтобы я мазал
волосы помадой.
Деревянный конь, проехав еще немного по паркету,
остановился. В комнату вплыла полная пожилая девица в клетчатом платье.
– В чем дело, мисс Кларк? – строго спросила графиня
по-английски.
– Сейчас явятся гости, ваше сиятельство, княгиня Завадская с
дочерьми, и я хотела, чтобы его сиятельство выглядел как подобает маленькому
джентльмену, – англичанка присела в глубоком почтительном книксене.
– Идите, Мери, – сказала графиня, – вылезай, баловун, – она
протянула руку и погладила темные мягкие локоны любимого правнука.
– Баловник, бабушка, а не баловун, – пятилетний Мишель
выскочил из-за кресла только тогда, когда за суровой мисс тихо закрылась дверь.
– Так почему же ты не хочешь быть джентльменом, баловник?
– Мне не нравится липкая помада, я не хочу пахнуть цирюльником.
И еще, я не люблю, когда приезжает княгиня со своими дочками. Можно, я посижу с
тобой, бабушка?
– Маман будет недовольна. Ты должен выйти к гостям. Будут
маленькие княжны.
– С ними скучно, – вздохнул Мишель, – они ломаки. Я хочу
побыть с тобой, бабушка. Расскажи мне про куриный камень.
– Я рассказывала много раз, ты знаешь эту историю наизусть;
Завтра я вызову ювелира, самого лучшего, самого знаменитого в Москве. Он
огранит алмаз, сделает из него брошь в виде цветка орхидеи, с тонкими
лепестками из платины. На каждом лепестке, как капельки росы, будут сиять
прозрачные нежно-голубые топазы, а между лепестками листья, маленькие
продолговатые изумруды. Топазы я прикажу огранить кабошоном.
– Что такое кабошон, бабушка?
– При такой огранке кристалл принимает форму гладкой
полусферы, без граней, вроде половинки бильярдного шара. Прозрачные камни не
принято так обрабатывать, но я хочу, чтобы топазы были похожи на капли росы.
Лепестки закрепят подвижно, на тонких стерженьках-пружинках, как в большом бриллиантовом
букете ее величества императрицы.
– Бабушка, а алмаз «Павел» не потеряет свою волшебную силу,
если его огранят и вставят в брошку? – спросил мальчик таинственным шепотом. –
Ты же раньше говорила, что волшебные камни нельзя гранить.
– Разве? Ах, ну да, конечно, однако жаль, что такая красота
лежит в шкатулке.
– Ты приколешь эту брошь к платью и пойдешь на бал?
– Нет, мой ангел. Я слишком стара для такой броши.
– Ты подаришь ее маман?
– Нет. Твоя маман слишком легкомысленна.
– Я понял, бабушка, ты хочешь подарить ее кузине Анете.
– Нет. Я не хочу дарить кузине алмаз «Павел», – графиня
поджала губы, как обиженный ребенок, – почему я должна непременно дарить
кому-то? Пройдет много лет, настанет новый век, двадцатый век, Мишель. Меня уже
не будет на свете, ты станешь взрослым мужчиной. Ты женишься.
– На Долли Заславской? Никогда! Она пищит, как мышь, и чуть
что, бежит жаловаться княгине, а княгиня шипит, как угли в камине, если
брызнешь водой. Я никогда не женюсь, бабушка.
– Кроме Долли, есть много других девиц, какая-нибудь тебе
приглянется. Я думаю, ты женишься как раз в первый год двадцатого века. Раньше
не надо. В двадцать пять лет в самый раз, уж поверь мне, мой ангел. Не слишком
рано, но и не поздно. А теперь слушай меня внимательно, слушай и запоминай, –
она приблизила к правнуку свое сморщенное, сильно набеленное лицо и прошептала:
– Это будет счастливый, разумный век. Люди научатся наконец
сначала думать и лишь потом что-то делать, а не наоборот, как это происходит сейчас.
Бессовестные устыдятся, безжалостные пожалеют ближнего, рука убийцы окаменеет,
из уст лгуна вместо, слов будет раздаваться собачий лай.
– Ой, бабушка, значит, наш буфетчик Федор будет только лаять
и ничего не сумеет сказать? Он ведь все время врет, что варенье заплесневело,
что сыр высох, а холодная телятина заветрилась.
– Мишель, при чем здесь буфетчик? – поморщилась старуха, и с
лица ее на бархатную обивку кресла полетела пыль пересохших свинцовых белил. –
Буфетчик здесь совершенно ни при чем. Я говорю о двадцатом веке, о том
чудесном, разумном ХХ веке, в котором тебе, мой ангел, предстоит жить. Ты
станешь взрослым мужчиной, в твоем благородном сердце вспыхнет любовь, и я
надеюсь, что предмет обожания окажется достойным твоего титула и твоего
положения в обществе. Ты женишься
– Бабушка, что такое предмет оборжания? – испуганно
прошептал Мишель.
– Будь любезен, не перебивай меня. После венчания ты
приколешь на платье своей молодой красавицы жены брошь-орхидею. Платиновые
тонкие лепестки с топазовыми каплями росы, листья из удлиненных изумрудов, а в
центре будет сиять алмаз «Павел». И красавица жена тебя никогда не разлюбит. Вы
будете жить долго и счастливо в разумном, милосерд ном, прогрессивном двадцатом
веке.
* * *
Лиза приняла душ, закуталась в теплый гостиничный халат и
наконец согрелась. Она включила приемник, нашла спокойную классическую музыку,
расчесала волосы и не сразу услышала стук в дверь.
Стучали тихо и настойчиво, потом раздался знакомый голос:
– Елизавета Павловна, простите, откройте, пожалуйста, на
минутку.
– В чем дело? – громко спросила Лиза.
– Откройте, я не могу кричать, – ответил из-за двери
Красавченко.
– Извините, Анатолий Григорьевич, но я уже сплю.
– Я всего на одну минуту, это очень важно. Мне надо кое-что
вам передать, а завтра рано утром я улетаю,
«Да что я, в самом деле, боюсь его?» – раздраженно подумала
Лиза.
– Хорошо, Анатолий Григорьевич, подождите, я сейчас открою.
Она надела джинсы и футболку, прошла босиком по ковру и распахнула дверь.
– Еще раз извините, – Красавченко шагнул в номер, – я
возвращался к лифту, заметил на полу вот это, – он протянул ей твердый белый
прямоугольник, – я подумал, может, вы обронили, когда бежали к телефону? Может,
это вам нужно?
