На следующий день Лиза позвонила знакомому кинологу,
спросила, как ей отблагодарить ветеринара.
– Не берет денег? Странно. Это очень дорогой врач. Да,
спиртное он не употребляет совсем. Ну, я не знаю, если вас это так беспокоит,
подарите ему хороший одеколон.
Лиза купила дорогую мужскую туалетную воду. Юрий Иванович
принял подарок, но на следующий вечер вытащил из сумки и поставил на ее
туалетный столик коробочку «Шанель №19».
– Да вы что, Юрий Иванович… – опешила Лиза.
– Кажется, это ваш запах. И давайте на этом успокоимся.
Лота чувствовала себя все лучше, нос у нее сделался влажным,
холодным, она начала понемногу есть, попросилась на улицу, и Лиза стала
выходить с ней во двор два раза в день. Помощь ветеринара уже не требовалась,
но когда он позвонил и спросил, надо ли приехать, она неожиданно для себя
ответила:
– Да, пожалуйста, если вы можете… Они просидели на кухне до
рассвета, и разговор у них получался странный. Слова почти ничего не значили.
Уютная болтовня Двух усталых немолодых людей, которые отлично понимают друг
друга. Но в паузах повисала тяжелая жаркая тишина от которой у обоих покалывало
кончики пальцев.
– Простите, Юрий Иванович, я вас совсем заболтала, –
спохватилась она, когда за окном стало светать.
Они не могли назвать друг друга на " ты " и по
имени. Воздух вокруг них так сгустился, что казалось, от простого «ты» все
взорвется к чертовой матери.
– Меня никто не ждет, – произнес он низким тяжелым голосом.
– Ну все равно. Простите меня. Поздно уже, вернее, рано.
Рассвет. Пора спать.
– Да, конечно, – он поднялся, – я доеду. Всего доброго.
Они неловко столкнулись в узком дверном проеме и застыли,
глядя друг другу в глаза. Какое-то угрюмое, дикое, совершенно незнакомое
чувство медленно закипало у нее внутри, заполняло все пространство ее души, не
оставляя ни капли света.
«Совсем сбрендила, старая дура?» – грубо рявкнул разумный
внутренний голос.
У нее кружилась голова, ноги стали ватными, но все-таки
хватило сил отступить в сторону, ускользнуть от его настойчивых губ, стряхнуть
его твердые теплые ладони.
– Лиза, я не могу больше. Я не железный. Я понимаю, ты
замужем, но я один, ты знаешь, я не женат, поехали ко мне, – он продолжал
смотреть на нее в упор, и ' только сейчас она заметила, что глаза у него
темно-серые, а не черные, как казалось раньше.
– Спокойной ночи, Юрий Иванович. Простите, что заболтала
вас. Всего добро-то, – хрипло произнесла она, глядя в пол.
Когда за ним закрылась, дверь, Лиза упала на кровать и
заплакала, горестно, безутешно, как в детстве из-за плохой оценки. «О, Господи,
ну почему? Что в нем такого? Практически, первый встречный, случайный, ничем не
примечательный человек. Зачем мне это?» – думала она под собственные судорожные
детские всхлипы.
Приковыляла Лота, стала слизывать слезы с ее лица, пытливо,
внимательно глядела в глаза, словно спрашивала: «Что с тобой?»
– Мне плохо, Лота. Мне просто отвратительно. Я не знаю, что
теперь делать, – бормотала она, гладя собаку, – со мной никогда ничего подобного
не было и быть не могло.
Политический обозреватель, кандидат исторических наук, мать
двоих детей, верная жена, образец строгости и добропорядочности, Елизавета
Павловна сошла с ума, влюбилась, как шестнадцатилетняя девчонка. Впервые в
жизни.
На следующий день Лиза отправилась в аэропорт, встречать
мужа с детьми. Кончился отпуск, хлопоты с Лотой взяла на себя домработница.
Собака после пережитых страданий стала трогательно-тихой и ласковой.
Юрий Иванович звонил каждый вечер, но уже не домой, а на ее
сотовый, аккуратно интересовался здоровьем собаки. Она вежливо благодарила,
подробно докладывала, как Лота себя ведет, что ест, как спит. Собака
чувствовала себя хорошо, и казалось, невозможно было придумать повода для
встречи.
– Я должен осмотреть Лоту, – решительно заявил он через
неделю по телефону, – когда вам удобно, чтобы я приехал? Лиза, я не могу без
тебя, – добавил он быстро, на одном дыхании, совсем другим голосом.
«Никогда! – испуганно выкрикнула про себя Лиза. – Никогда и
ни за что!»
Но это было совсем уж глупо. При чем здесь здоровье собаки?
Лоту действительно пора было показать врачу.
– Мне бы не хотелось вас затруднять. В общем, все в порядке…
Хотя, если не возражаете, я после эфира заеду домой, возьму Лоту и привезу ее к
вам в лечебницу.
«Что за чуть ты несешь? Эфир у тебя заканчивается в час
ночи…»
– У вас сегодня, кажется, ночной эфир.
– Да, конечно, давайте завтра утром. Хотя… утром у меня
запись… Простит что же я вам голову морочу?
– Правда, Елизавета Павловна, сколько можно морочить голову
мне и себе? Записывайте адрес и приезжайте сегодня после эфира ко мне домой.
Вместе с Лотой.
Она записала адрес в своем ежедневнике, опять на нее
накатило странное головокружение, слабость, почти дурнота. Ей стало страшно
выходить в эфир в таком состоянии. Из зеркала в гримерной глядела на нее
помолодевшая, восторженно – томная идиотка. Глаза сверкали, брови выгнулись
удивленными дугами, линия рта смягчилась, ресницы трепетали, как крылья бабочек.
Что-то появилось в ней беспомощное. У нее началось раздвоение личности.
Влюбленная романтическая дурочка с фиалковым огнем в глазах и розовым дымом в
голове мешала разумной сорокалетней ответственной даме жить и работать.
Сыпалось все: карьера, семейное благополучие, она самой себе не нравилась, она
себе не доверяла.
Хорошо, что в ночном эфире она беседовала не с какой-нибудь
напористой скандальной личностью, а с пожилым интеллигентным финансистом.
Двадцать минут разговора тянулись бесконечно, Лиза чувствовала, как светятся у
нее глаза, как губы сами собой растягиваются в дурацкой загадочно-счастливой
улыбке, которая была совершенно неуместна, ибо речь шла о вещах серьезных и
печальных, о нестабильности рубля и дефиците бюджета.
Вместо привычной телестудии, вместо объектива камеры и
солидного собеседника за студийным столом она видела перед собой Юрия
Ивановича, как он сидит у телевизора, и всей кожей чувствовала, как он на нее
смотрит, как ждет, когда закончится эфир.
– Вы были очаровательны, Лиза, – заявил после эфира старый
финансист и церемонно поцеловал ей руку, – знаете, в вас появилось что-то
совсем новое. Глазки заблестели по-особенному.
Впервые за многие годы к ней обратился по имени совершенно
чужой человек, впервые скользнула в интонации игривая снисходительность. Так
принято общаться с хорошенькими молоденькими секретаршами. И еще ей показалось,
что все, кто находился в павильоне – администратор, операторы, осветители, –
уставились на нее с нехорошим любопытством.
