Он довольно точно, без фальши, выводил мелодию. Вообще, петь
он любил, знал наизусть множество романсов и старинных русских народных песен.
Мама, единственный близкий человек, всегда тихо выходила из комнаты, когда он
начинал напевать. Это означало, что сын ее думает о чем-то серьезном и важном и
трогать его не надо.
* * *
Сане Анисимову удалось ненадолго отключиться. Это нельзя
было назвать сном. Он слышал все, что происходило вокруг, но глаза закрывались.
Он очень надеялся, что если уснет, отдохнет хотя бы немного, то память
восстановится. Лавка была слишком жесткой, мешала вонь, мешало ощущение грязи.
От одежды несло рвотной кислятиной. Руки стали липкими, не удалось смыть черную
гадость, в которую погружали его пальцы для снятия отпечатков. Телефонные
звонки, голоса, хлопающая дверь – все сливалось в один тяжелый, бесконечный
гул. Саня уже спал, когда сквозь гул прорвался высокий дрожащий голос:
– Ну пожалуйста, я прошу вас… мой муж, Анисимов Александр
Яковлевич… Я должна знать, что произошло, я должна поговорить с ним.
– Не положено. Вот когда все оформим по закону, тогда будет
свидание, если следователь разрешит. А пока не положено. Девушка, вы мешаете
работать. – прогудел в ответ добродушный бас.
Дежурный пил кофе из бумажного стакана и жевал сосиску в
булке. «Убойное» дело передавалось в округ, задержанного Анисимова должны были
через полчаса забрать из их отделения, дежурный по доброте душевной позволил
его жене с младенцем подойти к «обезьяннику», но теперь очень сожалел об этом.
Молоденькая мамаша с младенцем в сумке-"кенгуру" была настроена
слишком уж воинственно. Надо выставить ее от греха подальше., В прошлом месяце
взяли одного пацана с героином, так его жена явилась в отделение с
трехмесячными близнецами на руках, стала требовать, чтобы ее тоже задержали и
оформили вместе с детьми. Визгу было, не дай Бог…
Саня открыл глаза и сначала увидел рот, измазанный кетчупом.
В голове молнией мелькнула четкая картинка: доллары на светлом ковре, рот в
красном соусе, пухлая полуголая девушка со звездами на тяжелых грудях, с
подвижным мускулистым животом.
Ресторан… Вечером он был в ресторане. Судя по виду грудастой
девицы, там показывали стриптиз. По ковру рассыпались деньги, много денег,
кто-то из официантов должен вспомнить и Саню должен узнать. Хорошо, и что это
даст? Да, он был в ресторане. А потом оказался в подъезде дома, где жил
Бутейко. Как он туда попал? На метро? На такси? Или его подвезли к подъезду
люди, с которыми он сидел в ресторане? С кем же он там сидел? Ведь не один, в
самом деле!
Утром он говорил по телефону с Вовой Мухиным. Но Вова
известный халявщик, он никогда никого не приглашает в рестораны. И еще вопрос,
пожалуй, самый существенный: куда он мог положить «Вальтер», когда вышел из
дома?
Вечером при нем не было ни сумки, ни портфеля-кейса. Ему
просто некуда было спрятать пистолет. Карманы дубленки слишком мелкие, есть
только один вместительный, внутренний, но там лежал радиотелефон. Не стал бы
Саня запихивать тяжеленький «Вальтер» в карман пиджака. Это было бы заметно,
пиджак сшит из тонкого шелковистого сукна.
Саня зажмурился, напрягся, пытаясь вытянуть со дна памяти
еще что-нибудь важное. Сейчас он чувствовал себя значительно лучше, ему стало
спокойней, и сразу удалось столько всего припомнить. Тряхнув головой, он
заметил наконец силуэт своей Наташи. Она стояла спиной к нему. На ней были старые
домашние джинсы и короткая ярко-красная куртка-пуховик. Светлые волосы кое-как
сколоты пластмассовой заколкой.
– Наташка! – выдохнул он и вскочил с лавки, втиснулся лицом
в решетку «телевизора».
– Саня… – она повернулась. Щеки ее были мокрыми от слез.
Димыч спокойно сидел, прижатый к маминой груди, в сумке-"кенгуру", с
любопытством озирался по сторонам. Увидев Саню, тут же заулыбался, завертелся,
поднял ручку в яркой полосатой варежке и громко произнес:
– Папа!
– Наташка, вспомни, кто заходил к нам в последние несколько
дней, кто мог залезть в ящик письменного стола? – быстро, взахлеб, затараторил
Саня. – Не вытирай пыль. Проверь, лежит ли коробка с патронами в твоей шкатулке
на комоде. Открой ее ножом, не прикасаясь. На перламутре могут быть чужие
отпечатки. Ты поняла? Вечером я был в ресторане. Позвони Вовке Мухину, я
говорил с ним утром, может, он что-то знает про вечер…
– Саня, ты что, брал с собой пистолет?
– Я не помню…
– С ума сошел? Ты не мог взять пистолет. Вспоминай, где и с
кем ты был! Сейчас же вспоминай!
– Не могу, Наташка, честное слово, дыра в памяти.
– Так, прекращаем это безобразие! – поднялся из-за стола
дежурный. – Вы что, совсем очумели?!
– Наташка, слушай внимательно! Я не мог спрятать пистолет,
когда шел в ресторан, ты поняла? Надо найти ресторан. Там была девка полуголая…
доллары рассыпались…
– Какая девка? – Наталья хлопнула потемневшими от слез
ресницами. – Какие доллары? Саня, что ты несешь?
– Слушай, ты уйдешь когда-нибудь или нет? – поинтересовался
дежурный.
– Еще одну минуточку, пожалуйста, очень вас прошу…
– Какую минуточку? Все, чтобы я тебя здесь не видел! –
Лейтенант взял Наташу за локоть.
– Подождите, я жена арестованного, я свидетель, вы должны
меня допросить! Кто у вас здесь главный? Кто занимается этим делом?
– Самая умная, да? Марш домой с ребенком и не маячь здесь.
Брысь отсюда, чтоб я тебя не видел! Надо будет допросить, вызовут тебя. Поняла?
Нет?
– Не трогайте ее! – хрипло закричал Саня. – Наташка, меня
чем-то накачали, добейся, чтобы мне сделали анализ крови! Запомни: ресторан,
наркотик, Вова Мухин. Когда будешь говорить со следователем, скажи про
пистолет, мне некуда его было спрятать, ты поняла?
– Папа! – возмущенно повысил голос Димыч, стал брыкаться и
ворочаться, пытаясь выбраться из «кенгуру». Он был крупный, ловкий и сильный,
мог запросто вылезти и шлепнуться на кафельный пол. Наталья крепко обхватила
его обеими руками, Димыч застыл на миг, выгнул нижнюю губу подковкой, набрал
побольше воздуха, прищурился, и через минуту торжественный басистый рев
заглушил торопливую Санину речь, окрики милиционеров, храп бомжей.
Наталью под руки вывели на улицу. Она н сопротивлялась,
только оборачивалась, глядела на удаляющееся лицо мужа, вжатое в тюремную
решетку, бледное, заросшее темной щетиной, постаревшее за одну ночь лет на
десять, изменившееся так, что казалось почти незнакомым. Она старалась
разобрать последние его слова, видела, как шевелятся губы, но ни звука уже не слышала.
На улице Димыч успокоился. В «кенгуру» он вообще
успокаивался быстро, особенно при ходьбе. Единственное, что волновало его
теперь, это запах молока. Мамина грудь была прямо у него перед носом. Он терся
личиком об ее свитер и сердито хныкал, напоминая, что пора кушать. Наташа
впрыгнула в троллейбус, уселась на переднее сидение.
