– Извини, дружок, других нет.
– Если он такая известная личность, должны быть снимки в
журналах, в газетах. Неужели нельзя было достать нормальные? Делаете такой
серьезный заказ, а толком подготовиться не можете. Да за такую работу и
пятнадцать маловато. Двадцать!
Петр Петрович только поморщился в ответ, презрительно
покачал головой. Цифра двадцать повисла в воздухе. Сибиряк давал понять, что
больше никакого разговора о деньгах не будет.
– Информации вполне достаточно. А что касается газет и
журналов – Мальцев не дает интервью, от журналистов прячется. Он теневая
фигура, если ты, конечно, понимаешь, что это такое.
– Я-то понимаю, – обиделся Вова, – не вчера родился, но
только как же он прячется от журналистов, если вот с Елизаветой Беляевой
беседует?
– Это было один раз. Только к ней он согласился прийти.
Больше ни к кому.
* * *
В спальне горел ночник. Михаил Генрихович лежал, закрыв
глаза, с книгой на животе. Лиза вошла на цыпочках.
– Я не сплю, – прошептал он, – какая-то ужасная ночь. Во
дворе подростки орут, мусорная машина грохочет, за стеной скандалят соседи, и
все время кто-то звонит и молчит, каждые полчаса. Чаю хочешь?
– Хочу.
Он встал, накинул халат, сладко зевнул. Прикрыв рот ладонью.
– У Надюши кулинарный азарт. Испекла кекс с корицей. Между
прочим, получилось неплохо. Мы там оставили тебе кусочек, правда маленький,
потому что действительно очень вкусно.
– Миша, ты знаешь, что сегодня спас мне жизнь? – спросила
она, ставя чашки на стол.
– Что, начальство резало горло?
– Нет, в самом прямом смысле. Я ехала с погашенными фарами,
а поперек улицы стоял рефрижератор без аварийных огней. Когда ты позвонил, до
него оставалось не более десяти метров. А скорость у меня была семьдесят.
– С ума сошла? – Он вытянул из пачки сигарету, хотя почти не
курил в последнее время. – Нет, ты серьезно?
– Совершенно серьезно. Если бы ты не позвонил, меня бы не
было. Я потом долго приходила в себя, сидела в машине, боялась ехать. Потому и
вернулась так поздно.
«В последний раз вру. Все. В последний раз…»
Прежде чем закурить, он встал, достал из морозилки
заледеневшую бутылку водки, плеснул себе грамм двадцать, залпом выпил, кинул в
рот соленый крекер, сел и закурил.
– Где это произошло?
– На выезде с Шереметьевской улицы. Там вообще нехороший
перекресток.
Вскипел чайник, Лиза бросила пакетики в чашки, залила
кипятком.
– Ну, где же Надюшин кекс? Есть хочу ужасно.
Кекс действительно был вкусным.
– О чем же ты так глубоко задумалась, Лиза, что не включила
фары? Что, переживала из-за гибели Бутейко? Из-за этого ты не глядела на
дорогу? Кстати, вечером звонил следователь, хотел с тобой пообщаться. Я дал ему
номер твоего сотового, но он просил, чтобы ты позвонила ему сама завтра утром.
Вот, я записал. Бородин Илья Никитич. Он хотел поговорить с тобой именно о
Бутейко. Голос вполне интеллигентный.
– Да? Я обязательно позвоню. Там ведь так и не нашли убийцу,
хотя подробностей я не знаю.
– Лизанька, ты мне не нравишься, – покачал головой Михаил
Генрихович, – ты какая-то сегодня странная. А главное, я теперь буду каждый раз
вздрагивать ночью, дергать тебя звонками. Вдруг ты опять забудешь включить фары
и задумаешься за рулем? Ты уж, будь добра, объясни, что случилось? Почему ты
так неосторожно ехала?
Она хлебнула чаю, закурила и, кашлянув, произнесла:
– Миша, у меня действительно большие неприятности. Меня
шантажируют.
Она рассказала ему подробно все, что произошло в Канаде. Он
слушал молча, низко опустив голову. Она не видела его лица, и ей было страшно.
– Кассета у меня в сумке. Я еще ее не видела. Возможно, я
поступаю не правильно и мне следовало бы избавить тебя от этого зрелища. Но я
боюсь ошибиться. Я ничего не помню. Возможно, там заснята другая женщина. Ведь
я не разглядывала фотографии. Я их порвала.
– Как к тебе попала кассета? – спросил он после долгой
паузы, все еще не поднимая глаз.
– Красавченко дал мне ее в аэропорту, во Франкфурте.
– Ну что ж, давай смотреть кино. Благо, дети спят.
После нескольких первых кадров она решилась взглянуть на
мужа. Лицо Михаила Генриховича, подсвеченное мерцающим экранным светом,
показалось ей страшно бледным, но спокойным.
– Беда в том, что ты слишком стереотипна, Лиза, – произнес
он, не отрывая глаз от экрана, – здесь нет ни одного крупного плана. Общий
облик, конечно, твой.
– Так это я или не я? – Лиза невольно усмехнулась, потому
что вопрос получился совершенно идиотский. И вдруг вскочила с дивана, нажала
паузу на пульте. Изображение застыло. – В моем гостиничном номере у кровати
была совсем другая спинка. Высокая, круглая, из темного дерева. И постельное
белье другое. Но главное, если снимать из этой точки, в кадр обязательно должно
было попасть окно, а за окном башни собора Святой Екатерины. Здесь все
затемнено. Смазано. Можно не разглядеть спинку кровати. Поменять белье, но окно
и вид из окна никуда не денешь. А то, что я не выходила из номера, – это
совершенно точно. Я не дюймовочка, чтобы он мог незаметно вынести меня, а потом
отнести назад. На каждом этаже дежурные, внизу охрана.
– Окно можно закрыть, опустить жалюзи, задернуть шторы.
– Но здесь вообще его нет. Голая белая стена. Да, в
гостинице были такие же стены…
– Дело не в этом, – покачал головой Михаил Генрихович, взял
у нее пульт и выключил магнитофон. – У дамочки на пленке свежий маникюр,
ярко-красные ногти на ногах и на руках. У тебя аллергия на ацетон. Ты никогда
не красила ногти. Никогда в жизни.
Глава тридцать восьмая
От пылающего дома во все стороны летели искры и крупные
головешки. Константин Васильевич перенес дочь в беседку, под крышу, оставил с
ней Семена, а сам отправился за помощью. Пламя могло перекинуться на соседние
постройки. Соня открыла глаза и сначала увидела горящий дом, потом красное
обожженное лицо Семена.
Уже рассвело, в деревне отчаянно лаяли и выли собаки.
– Ох, не предупредил я Константина Васильевича, чтобы он для
тебя обувку прихватил, – покачал головой Семен, глядя на ее босые ноги.
– Какую обувку? О чем ты?
