Очнулся я почти сразу – так мне, по крайней мере, показалось. Очнулся я от боли и от жажды – пить хотелось немыслимо, наверное, из-за болевого шока. Там что-то связано с адреналином. Боль, слепящая зверская боль, концентрировалась в правой лодыжке и растекалась вверх по ноге. Без сомнения, там не осталось ни одной целой кости. Я высвободил руку, на ощупь зачерпнул снег, сунул в рот.
Мысли, даже не мысли, а какие-то обрывки, скакали в моем мозгу, я был на грани паники. Сердце колотилось где-то в горле, я попытался глубоко вдохнуть, но не смог – мешали дрова. Я был завален дровами. Волна ужаса накатила на меня, парализуя мозг и волю – а вдруг я повредил позвоночник? Это хуже смерти! Я дернулся, дрова не пускали, я попытался привстать – лодыжка взорвалась болью, я взвыл и снова провалился во тьму.
16
– Эй…
Из тьмы выплыло серое пятно, постепенно пятно сфокусировалось и превратилось в лицо.
– Эй… – повторила Холли растерянно. – Ты что?
– Да вот, за дровами, понимаешь… – вышло у меня беспомощно тихо. – За дровами сходил.
– А я сижу. А тебя нет и нет. Нет и нет.
Она облизнула губы, я видел, как дергается ее подбородок.
– Ничего, – прошептал я. – Бывает.
– А я сижу. – Она точно не слышала меня. – А ты тут…
– А я тут… Ты можешь эти дрова… Давят.
Она торопливо начала раскидывать поленья. Дышать стало легче, я сунул в рот пригоршню снега, начал жевать.
– Холли, – позвал я.
– Что? – Она тут же снова склонилась надо мной.
– У меня там с ногой… С ногой какая-то хреновина.
– Хреновина? Какая, какая хреновина?
– Перелом, я боюсь…
Она закусила губу и часто задышала, мне показалось, что она сейчас начнет реветь.
– Может, и нет, – не очень уверенно сказал я. – Осторожней там, в общем, ладно?
Боль не утихла, она изменилась качественно – из огненно-белой она перешла в желто-оранжевый спектр, ближе к красному. Там, в районе ступни, наливалось тягучим жаром и зрело что-то недоброе.
– Почему без шапки? – спросил я. – Простынешь. Без шапки.
– Что? Ты встать можешь? – Холли торопливо откидывала поленья, они падали, стукались друг о друга с веселым звуком, как биллиардные шары.
Я поднялся на локте, медленно согнув здоровую ногу, попытался сесть. Боль тут же взорвалась. Я замычал, впился зубами в мякоть щеки. Во рту стало солоно, я хотел сплюнуть, но, взглянув на настороженную Холли, передумал.
– Ну? – Она нервно топталась вокруг меня, не зная, чем помочь. – Не можешь?
– Погоди, погоди… – Я неуклюже перевалился на бок. – Дай мне вон ту палку. Пожалуйста.
Опираясь на сук, мне удалось сесть.
– Вот видишь. – Я попытался улыбнуться. – Все хорошо.
Очевидно, с моей улыбкой вышло что-то не так – Холли всхлипнула и заревела.
– Ты что, ты что? – торопливо запричитал я. – Что такое? Ну что ты…
– А зачем… зачем… – вместе со всхлипами выдавила она. – Зачем ты так улыбаешься… Так вот говоришь – все хорошо, все хорошо. В кино так вот улыбаются, которые непременно в конце погибнут. Они там – все хорошо, все о’кей, а под конец бац! И все!
Холли заревела еще пуще, а мне отчего-то стало смешно. Я сплюнул на снег.
– Кровь! – Холли отпрянула. – Это кровь?
– Я щеку прикусил…
– Ну зачем ты врешь?! – вскричала она с убедительной интонацией взрослой женщины. – Я что тебе – дура? У тебя там внутри, там все переломано, все…
– Кончай истерику! – неожиданно звонко крикнул я. – Если ты не дура и не сопливая девчонка, то немедленно кончай истерику! Тебе, может, еще придется меня на своем горбу тащить. Выносить как раненого. С поля боя.
– С какого боя? – Она шмыгнула и перестала реветь. – Какого поля?
– Как медсестра. С поля боя.
17
До хижины мы все-таки добрались. Холли тянула меня за воротник, толкала сзади, я рычал, матерился, впивался пальцами в промерзшую землю. И полз. Сук, который мы приспособили как костыль, скорее мешал, но я упорно не выбрасывал его, а тащил за собой. Мы ковыляли, падали, пару раз я терял сознание. Ступеньки крыльца показались мне почти Монбланом. В избе, рухнув на пол, я в изнеможении раскинул руки. Огонь в печи погас, малиновые угли, мирно потрескивая, умирали в топке.
– Холли, – выдохнул я. – Дрова…
– Нет. Сначала давай с ногой… разберемся.
С ногой дела обстояли скверно – лодыжку разнесло так, что мне с трудом удалось задрать штанину. Опухоль поднималась по голени до самого колена. Боль (теперь она виделась мне в ядрено-багровом цвете) заматерела и туго пульсировала по всей ноге. Я расшнуровал ботинок, но решил не снимать – было ясно, что обратно натянуть его не удастся.
– Дрова, – повторил я, бережно вытягивая распухшую ногу.
– Какие, к черту, дрова?! – Холли вскочила, до этого она сидела на корточках и с ужасом разглядывала мою изувеченную конечность. – В больницу надо!
Она пнула скамейку, сжав кулаки, быстро прошла из угла в угол. Места тут было мало, поэтому все это могло бы выглядеть комично, если бы не наши скорбные обстоятельства. Девчонка, безусловно, была права, права по существу – мне тут же вспомнилась история из детской книжки про летчика Маресьева, потерявшего таким же макаром обе ступни. Жуткое слово «гангрена» выползло из закоулков сознания. Сердце встрепенулось и испуганно заколотилось. Я прижал ладонь ко лбу – лоб пылал.
– Что? – Холли заметила жест. – Жар? У тебя жар?
Я убрал руку, покачал головой. Попытался улыбнуться.
– У тебя жар! – жестко констатировала она. – У тебя идет кровь изо рта. У тебя там все переломано. Кости и внутренности. У тебя может начаться гангрена.
– Какая гангрена? Откуда ты вообще такое слово знаешь?
– Неважно. В школе читали.
– Про Маресьева? – изумился я.
– Кто такой Ма… ма?..
– Летчик.
– Ты бредишь? Какой, к черту, летчик?
– Не смей чертыхаться.
– Черт! Черт-черт-черт! Чертовский чертяка черт!
– Замолчи!
– Сам замолчи! И не указывай мне! Кто ты такой, чтоб указывать тут? Кто?
Я растерялся.
– Вот так! – с триумфом выпалила Холли. – Ты – никто. Посторонний. Переходный вариант.
– Что? – Я ничего не понимал. – Какой вариант?
– Переходный!
Как полный идиот, я изумленно проблеял:
– Как это? Что это вообще…
– Переходный. Для акклиматизации после развода, – бесстрастно произнесла пигалица. – Матери после развода нужно в норму прийти, для этого требуется переходный вариант. Ну а потом она нормального мужика себе найдет.
