Тишина казалась абсолютной. Мороз проникал в меня, щекотно колол лицо мелкими иголками. Стужа просачивалась внутрь, в кровь, ее ток замедлялся. Как остывающий сироп. Я поднял руку, сжал пальцами мочку уха и не почувствовал ничего. Звезды теперь казались ярче, словно небо решило придвинуться. Ницше, как всегда, оказался прав: бездна все-таки заметила меня и тоже начала всматриваться.
– Ну и как тебе? – усмехнулся я, обращаясь к бездне.
14
Вы знаете, что такое авидсофобия? Это страх быть превращенным в птицу. Девятнадцать лет назад, в самом начале сентября, весь мир был в моем кармане, я добился всего, о чем мечтал, успех стал нормой моего экзистенциального состояния. Какое это было лето, какая осень! Тем вечером я возвращался домой тихими таганскими переулками, пахло летней московской пылью, я был счастлив. Показался шпиль высотки, вынырнул и снова спрятался за темными тополями, я шагал и, как в детстве, старался не наступать на трещины в асфальте. Возможно, та детская игра или зефирная нежность звезды на шпиле, а может, чудесная сумма ингредиентов московского вечера, не знаю – чтобы вспомнить, надо снова окунуться с головой в ту боль, но я точно помню, что, увидев Ларису, я даже не удивился. Напротив, я испытал ощущение какого-то озарения, точно понял скрытый смысл вещей, разгадал какую-то главную тайну. Стал обладателем чудесной сверхъестественной силы.
Я запомнил цвет ее платья – желтый. Не просто желтый, а отчаянно желтый, пронзительно звонкий, как крик. Как сигнал тревоги. Сигнал, которого я не понял.
– Саша? – Она тронула меня тонкой рукой, тронула неуверенно, точно хотела убедиться в моей материальности.
Она помнила мое имя – волшебство продолжалось.
Мы жили в одном подъезде, Лариса жила на одиннадцатом, я этажом ниже, она училась в моей школе, но на год старше. Я так и не пригласил ее танцевать – ни разу, на школьных вечерах я топтался под музыку с обычными девчонками с потными ладошками. Тогда Лариса не только была на полголовы выше меня, она была существом иного разряда: ну какие танцы могут быть у селезня с лебедем? Вот именно… Потом ее родители развелись, и в их квартире поселилась жирная брюнетка с красными губами и двумя отвратительными бульдогами. Лариса исчезла из моей жизни, как и положено исчезать феям, сильфидам и прочим сказочным созданиям.
И вдруг – этот немыслимый сентябрь.
Мы спустились к Яузе, в арке ветер подхватил нас и чуть не унес, а в лифте она по-детски пересчитывала уплывающие вниз этажи. После мы пили вино, она сначала отказалась, сказала – ей не стоит. Но я, распахнув обе створки окна, принес ледяную бутыль шампанского и, ловко скрутив проволоку, выстрелил пробкой в вечернюю Москву.
Солнце уже село, и на мгновенье все вокруг окрасилось белым неземным свечением – и далекая башня университета, и купол церкви на той стороне реки, и мост, да и сама река растворилась в белом зыбком мареве, точно хлопок шампанского возвестил переход в новую реальность, сияющую и почти идеальную. Отчасти оно так и вышло.
Лариса коснулась моей руки. Ее длинные холодные пальцы остановились на моем запястье. Я застыл – это была первая реакция, тот импульс, что возникает, когда тебе на руку садится бабочка. Но не обычная лимонница, а экзотическое чудо, о существовании которого ты даже и не подозревал в своих скучных широтах. И твое сердце замедляет бег, и каждый удар его жарко шепчет – не спугни! Не спугни! Это твой шанс! Не спугни!
Ее лицо стало еще прекрасней. Волосы были теперь короче и светлее. Матовая кожа точно светилась изнутри, в сумерках от ее тела исходило теплое янтарное сияние. Раздевалась она медленно, но не жеманно, а как-то обреченно. Плавно перешагнув желтый ворох своего платья, будто мертвый кокон, осталась совершенно голой. Я замер, в мозгу билась одна мысль – не спугни, не спугни!
Осторожно, точно в зыбкую лодку, она опустилась на кровать. Молча вытянулась и застыла, прижав ладони к белой тугой простыне. Мне тоже почудилось, что кровать – шаткий плот и вот-вот отчалит от берега. Я лег рядом и не дыша уставился в потолок.
А среди ночи она спросила жарким шепотом: боюсь ли я боли? Я рассмеялся – к тому моменту я действительно уже ничего не боялся. Я принес авторучку – старый перьевой «паркер» – она просила именно чернильную ручку с пером.
– Хочу остаться с тобой, – сказала она и воткнула перо мне в запястье. – Это будет мой знак. Как татуировка.
Я вскрикнул, скорее от неожиданности, чем от боли, она поймала мой крик своим мокрым ртом.
– Всегда с тобой.
И снова все куда-то поплыло – боль, восторг, время.
Проснулся я на рассвете, проснулся сразу, будто кто-то толкнул меня. Ее рядом не было, я провел ладонью, простыня еще не остыла. В распахнутое окно втекало серое утро, ровная мышиная краска – бледный остаток ночи. На подоконнике стояла пепельница в виде медной рыбы. Из ее нутра сизой ниткой поднимался дым. С улицы раздался вопль, потом залаяли собаки. По дьявольскому совпадению, Ларису нашла соседка с двумя бульдогами.
Потом была милиция, хмурые следователи в тесных прокуренных комнатушках, я что-то говорил, что-то подписывал. Меня ни в чем не обвиняли. Мне рассказали, как год назад погиб ее жених, погиб на ее глазах. Лариса стояла на тротуаре, ждала, когда он перейдет на ее сторону. После ее лечили; мне зачем-то говорили про диагнозы и препараты, которыми ее пичкали, я кивал и опускал глаза, смотрел на свое запястье, на синюю точку под моей кожей. Я видел серое окно, ее голую спину и затейливый сигаретный дымок над головой. Видел, как она не гасит, а просто оставляет сигарету в уродливой пепельнице. Оставляет так, будто вернется через минуту. Всегда с тобой. Всегда.
Девятнадцать лет я пытался постичь смысл происшедшего. Списать все на волю случая оказалось делом безнадежным, слишком уж умело и затейливо все было сработано. Просто филигранно.
15
Разумеется, я не собирался рассказывать эту историю двенадцатилетней девчонке. Вполне достаточно Ларисиного присутствия в моей жизни, не было и дня, чтобы я не вспоминал о ней, не было и ночи. Лариса оказалась права – всегда с тобой, всегда рядом. Вот и сейчас она тут – в голубой, едва различимой, точке на запястье.
Я нагнулся, поднял шапку. Нахлобучил на голову, шапка была ледяной. Луна, выплыв из неопрятных облаков, залила сизой мутью гладкие сугробы, осветила могучие лапы елей, устало обвисшие под тяжестью снега. Тени сгустились, стали фиолетовыми, непроглядными. Ночь пахла чем-то свежим, вроде только что взрезанного арбуза. Проваливаясь в рыхлый снег, медленно и неуклюже я добрался до навеса с дровами. Они были сложены по-хозяйски аккуратно – плотной и высокой стенкой, я с трудом дотянулся до верхних чурок. Поленья, березовые, ядреные, в курчавой бересте, оказались тяжелей, чем я предполагал. Мне удалось вытянуть несколько чурок, они смерзлись, и мне приходилось буквально отрывать их друг от друга. Я кидал дрова в снег.
Пальцы у меня окоченели, я снял перчатки и несколько раз с силой выдохнул в ладони. Руки не согрелись, только стали влажными от пара. Я натянул перчатки, поднявшись на цыпочки, ухватился за полено, дернул. Полено не поддавалось, я повис, наверху что-то крякнуло, и я почувствовал, как вся поленница медленно и неумолимо начинает валиться на меня. Пытаясь найти опору, я расставил ноги, руками уперся в рассыпающиеся поленья. Правая нога подвернулась, последняя мысль была – мне их, пожалуй, не удержать. Эти чертовы дрова.
