Я проснулся от запаха ее волос, проснулся рывком, в каком-то первобытном ужасе.
Мне снилось, что я стою на той горе, у самого обрыва, далеко внизу ворчит и ухает прибой. Различаю сквозь шум слабый голос, кто-то меня зовет. Но никак не могу пересилить себя и заглянуть вниз в бездонную пропасть, ведь я панически цепенею от одного вида мойщиков окон, когда эти безумцы беззаботно гуляют по кромке карниза – высота просто парализует меня.
Она (удивительно, не могу называть ее по имени, даже во сне!) возникла за спиной, я просто почувствовал ее присутствие, вдохнул этот свежий запах и тут же проснулся. Сердце колотилось; пялясь в темноту, я быстро провел ладонью по холодным простыням рядом – один, откуда ей взяться. На полу светилась лунная крестовина окна, темные силуэты потеряли знакомые очертания, притаились. Седой полумрак обманчивыми контурами рисовал странные и таинственные формы: спинка кресла мерещилась чьим-то крутым затылком, куртка в углу свернулась, как спящий пес, а волшебно мерцающий изумруд в центре стола был всего лишь бликом на дне пустой бутылки. Я подумал, что теперь уже точно не засну до утра, и тут же заснул снова. Заснул и моментально очутился на том же обрыве (похоже, своим еженощным кошмаром я обеспечен), далеко внизу бил прибой, у Александры были пустые, рыбьи глаза, а за спиной лишь небо и полоска серого океана.
Она произнесла это на удивление просто, двенадцать миллионов, а после добавила:
– Не такие уж большие деньги – двенадцать миллионов. Я могла бы взять и десять, просто двенадцать – моя счастливая цифра.
– Число, – автоматически поправил я, – не цифра.
– Ну тем более.
Она улыбнулась и, сунув кулаки в карманы, повернулась ко мне спиной. Ветер тут же задрал воротник куртки и суетливо затрепал ее волосами. Здесь на обрыве было так ветрено, что, казалось, стоит лишь как следует подпрыгнуть, раскинув руки, и тебя непременно унесет.
Ее деловитая доброжелательность совершенно оглушила меня, поначалу мне почудилось даже, что она шутит.
Чертовы стереотипы! Как всегда, все, что не укладывается в привычные рамки или не соответствует нашим представлениям, моментально загоняет нас в тупик.
Шантажист представляется нам небритым негодяем в перчатках: щурясь от табачного дыма, он кромсает маникюрными ножницами газету, а после, перемазав все вокруг канцелярским клеем и прикусив от усердия язык, составляет неопрятный буквенно-цифровой коллаж, с непременным «а ежели указанная сумма не будет…», ну и так далее, со всеми немыслимыми угрозами. С шантажистом, как правило, не летишь на выходные в Колорадо гонять на горных лыжах, не загораешь нагишом на яхте в районе острова Фиджи, не везешь шантажиста в цветущий каштанами Париж для обновления летнего гардероба, не даришь букетики цветов и прочей ерунды, ведь так?
Так!
И потом – как это могло случиться со мной? Именно со мной? Невероятно удачливым умником, прагматичным, как сто пятьдесят немцев, убежденным холостяком и чертовски обаятельным красавцем? Осторожным и рассудительным!
Ведь в такие истории влипают законченные простофили, всякая голливудская пьянь и наркота! Или это и есть пресловутая «русская судьба», неумолимый рок и проклятье славянской крови? Неужели вся шизоидная достоевщина и гоголевская психопатология оказались правдой и теперь могут вальяжно расположиться в моем мозгу, разъедая и отравляя столь превосходно настроенный инструмент?
Очень хочется кому-нибудь хряснуть по роже или что-то вдрызг расколошматить. Нет, нет, надо взять себя в руки, успокоиться.
Итак…
Она права – за все надо платить, особенно за удовольствия и глупость.
Опять же она права в том, что даже если присяжные меня оправдают, моя личная репутация, а главное, репутация моей конторы будет угроблена раз и навсегда. А ведь репутация – это и есть мой основной товар. Без репутации я – беззубый дантист, хромая балерина, глухой учитель музыки. Все верно.
Она скучным, совсем обыденным голосом, щурясь от ветра и некрасиво морща нос, заявила мне, что «ничего личного здесь нет, просто отличная возможность сделать деньги» – (There’s nothing personal, just business opportunity), рассказала, что поначалу она думала меня женить на себе, забеременеть, прижать к стенке. Припугнуть, если будет нужда. Но этот план был излишне хлопотен, тем более что ни беременность, ни дети не входили в ее планы.
И вот тут-то ей и пришла в голову «гениальная идея» – она так и сказала, оживясь. А восемнадцать ей стукнет через месяц, только в январе.
Вытащить меня в эту глушь тоже было, на ее взгляд, достаточно остроумно и логично: она опасалась, что я сгоряча начну звонить адвокату или, не дай бог, в полицию. Справедливости ради замечу, что юная мерзавка изучала меня прилежно – я типичный овен (20 апреля) и действительно бываю вспыльчив, что есть, то есть.
Не так просто признаться, но я до самого конца на что-то надеялся: что это – затянувшийся и крайне неудачный розыгрыш, что я сплю, что кто-то из нас просто сошел с ума, – я не глядя согласился бы на любой из этих вариантов.
В ее голосе появилось гадливое пренебрежение и холодное превосходство («болотный пень вообразил, что может дрючить принцессу за тряпки и стекляшки, как привокзальную шалаву, не так ли?»). В этот момент на меня обрушилось, что моей лучезарной Александры, которую я носил на руках по розовым облакам с апреля по декабрь включительно, никогда не существовало.
Ветер нервно трепал ее волосы и воротник куртки; мы купили эту куртку в Бостоне; Алекс отчего-то хотела именно черную, лайковую, долго выбирала и мяла кожу, тиская пустые рукава своими сильными загорелыми пальцами. Я, рисуясь, кинул карточку на прилавок, даже не взглянув на ценник, вот ведь шут!
Сейчас на черной коже я заметил полустертый меловой отпечаток – цифра восемь, наверно прислонилась где-то спиной. Интересно, ведь восьмерка – единственная абсолютно симметричная цифра, там, в зазеркалье, она точно такая же, как и здесь.
«А как же ноль?» – невежливо спросил кто-то в моей голове.
«А ноль, – ответил я холодно, – это пустота, ничто. И поэтому ноль не считается».
«Кстати, – не унимался невежливый, – если положить восьмерку на бок, то это будет символ бесконечности».
В этой мысли что-то было, но я демонстративно решил не поддерживать разговор.
Слабый звук, высокий и прерывистый, вплелся в шум ветра. Александра разглядывала океан и от скуки начала насвистывать «Болеро» Равеля. Не знаю почему, но это добило меня, я сделал шаг и изо всех сил толкнул ее в спину.
7
Зевнул.
Весь день зеваю.
У меня такое ощущение, что в этой глуши всего два времени суток – ночь и сумерки, и они незаметно перетекают друг в друга. Туда и обратно, как лента Мебиуса.
Мягкий, скупой на краски, закат. Беззвучно возник в просвете меж деревьев ультрамариновый, почти черный, силуэт оленя с причудливыми рогами, я моргнул – и нет его, растаял, да и был ли он на самом деле?
