3
Я еще раз с недоверием взглянул на телефон. «Сигнала нет» – слова эти неприятно настораживали, как некролог кому-то почти забытому. Наша уютная цивилизация осталась там – за лесами, за горами, в двух часах езды по утесам и сквозь облака. Именно этот факт оторванности от внешнего мира почему-то приводил мою Алекс в почти эротический восторг: «Нет, ты только представь: ни звонков, ни телевизора, ни компьютера, никаких сводок с биржи – глушь и тишина!» Слова «глушь и тишина» она томно выдыхала, щурясь и поводя плечами.
Убедить меня особого труда не составило, она знала, что делает. Мои доводы про работу и клиентов стремительно утонули в ангельской грусти ее глаз, а когда в них навернулись слезы, я уже послушно капитулировал, клюя ее макушку мелкими поцелуями.
Пусть будет глушь.
Внизу, правда, была еще деревня.
У дороги, на столбе с племенными тотемами (это трехметровое бревно охраняет жителей, в основном это индейцы, от злых духов) – то ли бобры, то ли еноты, вырезаны из дерева и грубо раскрашены, они переплелись с плоскими орлами, похожими на первобытные аэропланы и страшноватыми зубастыми рыбинами, – в центре угловатая надпись «Эвернесс». Название деревни. Скорее всего, это слово должно что-то означать, но мне не очень любопытно.
Прогуливаюсь, шагаю наугад, похоже, по центральной улице. Обычный захолустный ассортимент, чуть отдает скучной бутафорией: пожарная станция с красными воротами и бронзовыми звездами, почта, адвокатская контора, перед ней гипсовые ступени с небольшими львами, похожими на двух больных собак. Запах подгоревшего масла и еще чего-то неопределенного появился раньше самого ресторана, вот и он – таверна «Капитан Дрейк». На слинявшей вывеске явлен сам сэр Фрэнсис с копченой свирепой рожей и в малиновых ботфортах. Миновав ресторан, следом – тюремного вида заколоченный склад, обклеенный кустарными объявлениями и голубыми бумажками с размытыми каракулями: «одам душе», «прекрасный дуб» и уже вконец таинственным «ад почти новый», я вышел к пустому перекрестку. Да, именно этой дорогой я и приехал из Сан-Франциско два дня назад.
– Нравится у нас? – на ступенях углового дома стояла женщина и курила. – В городе, поди, шум, суета… вы из Сан-Франциско?
– Нью-Йорк.
За время моей прогулки солнце село, незаметно сгустились сумерки, и огонек ее сигареты сиял оранжевой точкой. Дверь за спиной была распахнута настежь, комнатный свет тягучей канифольной желтизной обтекал темную фигуру и, ломаясь, спускался по ступенькам. Из комнаты беззвучно появилась кошка, сладко зевнув, потянулась и села у ее ног. В темноте жутковато зажглись и погасли два желтых глаза. Женщина повернулась в профиль и выпустила кольцо дыма.
– А у нас вот тихо.
Конец фразы она сказала, словно выдохнула на стекло. И засмеялась, откинув назад волосы, при этом ее серьги мелодично звякнули.
Я хотел разглядеть ее, но черты лишь угадывались: чуть скуластое, маленькое лицо, темно-малиновые губы, тяжелые черные волосы. Похоже, она была из местных или, как их политкорректно обзывают, из «коренных американцев», тем более что по-английски и индус, и индеец – одно и то же слово.
– А где же ваша подруга? – любознательно поинтересовалась она. – Скучно стало, уехала?
«А где ж и впрямь наша подруга?» – резиновым мячом запрыгало в моей голове это гулкое га-га-га. Я аж вздрогнул, сглотнув. Не совсем уверенно даже не ответил, а послушно повторил:
– Уехала… Скучно стало.
В темноте было не понять, но мне показалось, да что там – я был почти уверен, что эта пронырливая скво, эта любопытная стерва усмехалась.
4
Упомянул ли я уже, что моя Александра была рыжей? Что я ее любил, а она предала меня и тем разбила мое сердце? Мое бедное сердце… Фу, ну и пошлятина. Я развожу огонь и пью вино. Прихватил в деревне, оказалось вполне сносным. Незаметно прикончил полбутылки, а огня так и не разжег. Спалил все газеты. Даже недочитанный «Нью-Йорк Таймс» в азарте пошел в растоп, сжег все щепки и мелкие дрова – как это будэт по-рюсски – лучини? – жутко перемазался сажей, пепел в носу, чихаю, и глаза слезятся, по комнате мутными пластами плывет дым, все впустую – не горит!
У меня дома камин газовый: повернул кран, спичкой чиркнул, и всех-то дел – огонь, пожалуйста. Дары западной цивилизации! Здесь, в этой чертовой глуши, все взаправду, будто и не было мучительных столетий эволюции: коряво наколотые поленья, кованая кочерга со страшноватым крюком. Камин выложен до потолка валунами среднего калибра, внизу прокопченная мрачная решетка. Справа над камином прибита оленья башка с разлапистыми рогами, время от времени я втыкаюсь в нее, каждый раз встречая укоризненный стеклянный взгляд.
Скорее всего, именно такой взгляд был и у меня, когда я узнал, что Александра меня предала, укоризненный и стеклянный. Вы спросите: как это случилось, как я узнал? Я отвечу: очень просто, она сама мне об этом сказала. Моя милая Алекс, трогательная и невинная, та, что состояла из беззащитных поцелуев, ангельских восторгов и ласкового воркованья, за которые хотелось бесконечно просить прощенья, именно эта Алекс одним ловким ударом расколола вдребезги все мирозданье. Мой несуразный мир стек грязной тушью, а кто-то проворный тут же намалевал известью крест на моей спине и, зычно крякнув, вогнал кол меж лопаток.
Так вот и лежал я среди дымящейся пустыни, кусая сухую серую глину, под густо-красным, как томатная паста, небом, что боготворил чокнутый монах Иероним Босх, неутомимо рисующий черной сажей вертлявых бесов без глаз, да и без лица вовсе, но с длинными крюкастыми баграми. Проворная нечисть, хохоча, цепляет в мое мясо крюки; они волокут, тащат меня в свой искрометный подземный аттракцион – там рельсы уже раскалились добела и от натуги потрескивают на стыках, приторно пахнет карамелью и жженым салом, там всегда только вниз, но и не без мелких радостей, поскольку, как выражаются турагенты, все включено, и даже за напитки платит заведение.
Я выцедил остатки вина и одним глотком выпил. Не знаю зачем, ткнул кочергой в верхнее полено, угли под ним вдруг вспыхнули, синий огонь пробежал по краю, нежно пульсируя и соскальзывая. Я наклонился, дунул. Очевидно, зря: огонь вздрогнул и умер.
Мой дядя Эдуард, это по материнской линии – ее старший брат, они все питерские, закончил в сумасшедшем доме. Прадед, говорят, тоже был не в себе: какая-то там была жгучая амурная драма с похищением, погонями и убийством, что-то про Кармен, одним словом, испанские страсти. Да, я в курсе, что Кармен – цыганка.
А я где-то читал, что помешательство – штука семейная, так и сидит в роду, выныривая в разных поколениях. Не знаю, правда это или нет, но три дня назад… Господи, всего три дня?! короче, у меня появилась неожиданная способность видеть себя со стороны.
Это было похоже на вялое любопытство, словно речь шла о ком-то постороннем, будто я смотрел на себя сквозь стекло. Так разглядываешь заблудившегося провинциала через ресторанную витрину, лениво ковыряя ложкой остатки скучного десерта и надеясь хоть как-то развлечь себя случайно подвернувшейся оказией: вот он, незадачливый турист, топчется на мостовой, оглушен гудками и толкотней. Беспомощно вертит головой, не решаясь спросить торопливо-резких горожан, близоруко щурясь, шевелит губами, читая вывески. И снова обреченно вздыхает, теребя край немодного пиджака…
