Отец – хмурый красавец, его профиль с короткой трубкой чернеет силуэтом в проеме двери, дальше, в жаркой тени веранды, моя мать в качалке и с веером. На столе запотевший стакан лимонада с листом мяты, белые дюны и синее, плоское, как аппликация море. Океан, если быть точным. Добавим пару чаек. Мы снимаем летний дом под Бостоном. Разумеется, разумеется – «дача», никак иначе он не именуется у нас. Вечерний чай, самовар натужно пыхтит и царапает красными искрами лиловое небо, пахнет дымком и яблочным пирогом; я обожаю объедать поджаристые, сочные перекрестья плетенки.
Мать покачивает ногой в такт тихому фокстроту с гибким кларнетом, отец, сдвинув брови, словно совершая некий ответственный акт, беззвучно хлопнул рюмку водки. Он сам настаивает ее на бруснике.
Каникулы, и вам пятнадцать: у вас непременно должна быть соседка. Без соседки, считай, лето псу под хвост. Моя соседка – Бэкки, рыжая и томная не по годам, полоснула, как и водится, чем-то острым по душе. Зализывал, скуля, аж до Рождества. Белые гольфики с кисточками, след от пластыря на загорелой коленке, хрестоматийная синь в глазах, а в итоге – первый шрам на сердце. Мимоходом замечу – наука впрок не пошла.
По недомолвкам, намекам и обрывкам взрослых бесед (тема нашей эмиграции – семейное табу) я почти уверен, что отец был связан с органами и что-то там пошло наперекосяк. Не исключено, однако, что шпионская версия не более чем детская придумка: я с самого начала был отчаянным вруном и фантазером.
Тепло, в ночном воздухе неуловимо звенит хор цикад из черной рощи за дюнами. Ветра нет, прибой мерно перелистывает тягучее время. Мать зажигает керосиновую лампу, колба густо наливается оранжевым светом, пламя чуть коптит, пестря мошкарой. Из темноты распахнутой гостиной куртуазно грассирует Вертинский, и кажется – вот-вот сам выйдет к нам и, по-домашнему усевшись рядом и закурив тонкую папиросу, будет лениво любоваться остывающим океаном.
Затейливая родительская игра в Россию мне видится трогательной и нелепой, я в ней зритель и участия не принимаю. Я заехал на каникулы и через неделю уезжаю с университетскими приятелями в Мексику. Там будет жарко, слишком много дрянной текилы, мутное бирюзовое море, Криса пырнут ножом на набережной, Ли подцепит триппер. А еще через два года я уже буду дипломированным специалистом в сфере формирования общественного мнения и управления потребительским спросом. Я не шучу – у меня так и записано в дипломе.
Да, кстати, запомните вот еще что: мне платят за то, что я умею врать. Платят, между прочим, очень и очень неплохо. Мои клиенты – компании с подмоченной репутацией, это мягко говоря. И чем безнадежней репутация клиента, тем выше мой гонорар. Сколько? Между нами – в год выходит под тридцать миллионов, чистыми, после налогов. Имидж – материя тонкая и стоит дорого.
Не буду утомлять профессиональной технологией и хитростями моего бизнеса, скажу самую суть: психология и дураки. Причем ключевое слово здесь именно «дураки». Лично мне они, дураки, вообще симпатичны как вид, а уж дураков с гипертрофированным самомнением я просто обожаю. Нюанс: насчет ключевого слова я чуть слукавил: не «дураки», а «деньги». Вот ключевое слово, дураки в данном случае имеют такое же отношение к деньгам, как шланг к воде. Отличная штука – деньги. Недоучка Геббельс, этот хромой тролль с его теорией чудовищной лжи просто нелеп: ложь должна быть изящной. Ложь – искусство, и, как во всяком искусстве, здесь все дело именно в нюансах, майн либер херр Джозеф!
Я ненавижу солдатскую прямоту, не выношу безаппеляционности выбора между белым и черным, пошлую грубость «да» и «нет». Мое оружие – оттенки, полутона, нюансы: когда простецкое «нет», робким эхом отразившись от прохладной синевы сомнения и проплутав по лабиринту намеков и недомолвок, возвращается к тебе неожиданно уверенным «да». Образ слегка цветаст и громоздок, ну да бог с ним, да и вообще, хватит о работе.
2
Декабрь в Северной Калифорнии пахнет сырой еловой смолой и дымом. Пахнет морем. Вдыхаю полной грудью. Сам факт существования Сан-Франциско с предновогодней толкотней и шумом всего лишь в двух часах неубедителен.
Вот пересек залив по циклопическому мосту, выкрашенному красным суриком. Начало пути откровенно гнусное: тоскливые окраины с неизбежными заторами и прорвой светофоров, проехал хмурые постройки за бесконечным забором, явно что-то военное. Настроение уже было сошло на нет, но вдруг дорога вздыбилась, и с неожиданно открывшейся высоты распахнулся простор торжественно бескрайнего океана. Океан мерно колыхался, будто слушал Вагнера. Справа зеленой стеной скоро и хмуро поднялись горы. Потом дорога сузилась и, петляя, упрямо пошла вверх. Иногда шоссе вползало в мохнатое облако, наехавшее на склон, и тогда приходилось пробираться почти на ощупь. Ватные звуки, слепящая белизна, уже не понять, где верх, где низ, мне казалось, что так, заплутав, можно запросто ненароком заехать в рай. Увы, каждый раз молочное марево таяло, тусклый пейзаж проявлялся, как на полароидном снимке, и наличие рая снова оставалось под вопросом. Ну и ладно, зевал я, будем смело грешить дальше.
Да, вот что еще: если женщина уверяет вас, что не собирается иметь детей и не мечтает выйти за вас замуж, то, скорее всего, вы ее больше не увидите. Если же вы продолжаете с ней встречаться и убеждены, что она говорит правду, то вы безусловный идиот. Вроде меня.
Алекс в данном случае имя женское, сокращенное от Александры. К России, слава богу, отношения не имеет, хотя я и звал ее Шурой, иногда Сашей, шутливо, на русский манер. Ей особенно нравилась Шура: для англоязычного уха в нем корень «уверенность», а уж чего-чего, а уверенности в ней было с избытком. Но этот факт выяснится чуть позже.
Для полноты картины к имени следует добавить пару длинных и стройных (но вовсе не тощих, как у этих жилистых страусих с подиума) ног, также пару задорных сисек, крепкую и круглую задницу, которую было просто невозможно не похлопать, погладить или хотя бы потрогать. Ключевое слово здесь – «было». Прошедшее время.
Мы познакомились… хотя нет, слишком банально. Скажу так: виной всему теннис. Та самая игра с мячиками лимонного цвета. Она лупила по ним звенящей ракеткой, и мячики послушно летели именно туда, куда ей хотелось. Это вовсе не так просто, как может показаться со стороны. И это производило впечатление. Иногда эти мячики залетали мне в самую душу, да так метко, что я только охал.
Не говоря уже про бесстыже загорелые в апрельскую пору ноги и порхающую белым морским флажком юбку. Хотя, если честно, белый флаг больше подошел бы мне, я вообще не отличаюсь стойкостью в баталиях с противоположным полом – моментально сдаюсь на милость победителя. Но этот случай был явно особым: то ли моя детская зазноба Бэкки, тряхнув рыжими кудрями и мелькнув белыми гольфами, снова ущипнула меня за самое сердце, преобразившись в ловкую теннисистку, то ли застрявшая зима решила напоследок выкинуть забавный фортель.
Алекс была вылитая Весна с картины Боттичелли, той самой, из Уффици. Хотя сходство это, возможно, мне лишь мерещилось, я всегда был неравнодушен к боттичеллиевским флорентийкам с их насмешливо вскинутой бровью и по-детски надутым губам на аристократических, бледно-фарфоровых лицах. Еще у нее был превосходный вестибулярный аппарат; мы шли набережной, ветер рвал белые облака и гнал их клочьями по голубому, она вдруг сунула мне в руки свою ракетку и, лихо запрыгнув на парапет, как ни в чем не бывало (даже не прервав фразы) зашагала своими изумительно золотистыми ногами по узкой кромке камня. Я знал Алекс всего два часа, но, если что, клянусь, прыгнул бы за ней в ледяную воду Ист-Ривер. Однако обошлось. В тот раз, по крайней мере.
