Запиликали короткие гудки. Он позвонил на мобильный. Манерный голос его жены попросил после сигнала оставить сообщение, номер телефона и пообещал непременно перезвонить.
– Але! Ирен, я тут… у меня бензин… за Ершово, – торопливо заговорил Басманов.
Потом позвонил Ляльке, ее мобильник сразу скинул на короткие. Хотел перезвонить, но тут его телефон жалобно пискнул и погас.
– Где же вы, курвы, шляетесь! – Басманов с треском хлопнул дверью, поднял воротник. Сунул кулаки в карманы и быстро пошел по обочине. Мимо изредка проносились машины. Илья руку не поднимал, он знал, что не остановятся. Он бы сам не остановился. Когда машин не было, наступала непривычная тишина. Далеко за речкой завыла чья-то сигнализация, ее подхватывали собаки, потом все снова стихло.
У шлагбаума он постучал в стекло будки, окошко открылось, оттуда пахнуло потом и щами.
– Славик, здорово! Открой.
Охранник в окне что-то буркнул. Илья не расслышал, переспросил.
– Документы, говорю! Чего не ясно-то? К кому?
– Славик, ты что? – изумился Илья. – Я ж Басманов. «Лексус» стальной металлик… Тридцать семь, пятьдесят два…
На тропинке его облаяла собачонка, чуть на сорвалась с поводка. Илья замахнулся на шавку, выругался. Молодая хозяйка, в розовых мушкетерских сапогах на высоченных шпильках, утянула тявкающую тварь. Напоследок повернулась и с ростовским говорком изобретательно обматерила Басманова.
– Понаехало быдло… Лимита… – морщась от приторного парфюмерного духа, пробормотал Илья, роясь по карманам.
6
Дома никого не было. Басманов разжег камин, шаркая, походил из угла в угол. Достал из бара бутылку ирландского, налил полный стакан. Медленно опустился в кресло и, не отрывая взгляд от огня, выпил до дна. Выпил не торопясь, как воду. Налил еще.
Березовые поленья занялись, огонь, весело потрескивая, заплясал по бересте. Стало светлей, по потолку и стенам забродили, загуляли рыжие тени. Его взгляд остановился на картине. Мазки маслянисто блестели и переливались. Шевелились, будто гусеницы.
Зазвенел телефон, Илья вздрогнул, дернулся из кресла, а потом, словно передумав, снова опустился. Включился автоответчик. Ирен, пьяно растягивая слова, шмыгала носом:
– Бася, ну где ж ты? Мобильник не отвечает… Бася… у нас горе…
«Лялька!» – Сердце у Басманова ухнуло куда-то вниз и там застыло.
– Лялечка, дочурка наша сбежала с этим, с Маликом. В Махачкалу… С абреком этим… Мне эсэмэску отправила: «Не ищи, уехала с Маликом в Махачкалу». Ба-ася, ну где ты?
Илья впился ногтями в поручни кресла. На том конце послышались голоса, Ирен высморкалась, кому-то крикнула: «Да приду сейчас, приду! Лола, отстань, твою мать, дай с мужем… Блин!» Что-то упало и со стеклянным звоном разлетелось. Ирен выругалась, телефон затрещал. Потом раздались гудки.
Басманов закрыл глаза, откинул голову. Едва слышно простонал:
– Что ж вы, суки, со мной-то делаете?
Потом встал, его качнуло, но он удержался, схватившись за спинку кресла. Тихо засмеялся, пошел на кухню. Вернулся с ножом, двенадцатидюймовым, золлингеновской стали. Он им обычно разделывал индейку или баранью ногу.
Привстав на цыпочки, хотел снять картину. Веревка зацепилась, он стал дергать, тащить подрамник вниз.
– Ах ты, шалава мадридская! Кармен, твою мать! А ну поди сюда!
Басманов подпрыгнул и всей тяжестью повис на раме. Крюк хрустнул и с куском цемента вырвался из стены. Илья вместе с картиной кубарем покатился по ковру.
– Лярва севильская… Вот я тебя сейчас…
Стоя на коленях, он вонзил нож в холст и с треском распорол его по диагонали. Потом вонзил еще и еще раз, кромсая полотно и ковер. Когда на подрамнике остались лохмотья, Басманов разломал раму, сунул все в камин.
– Что, не хочешь гореть, шмара? Не хочешь?!
Он схватил бутылку «Джеймисона» и с размаху хряснул о каминную решетку. Осколки весело брызнули во все стороны. В камине полыхнуло, синие огоньки побежали по ковру.
«Как керосин… там, в Гончарной слободе…» – подумал Басманов, глядя на шустрые языки пламени.
Он опустился на ковер, лег на бок, сунул кулак под щеку. Не отрываясь от огня, пробормотал:
– Что же вы со мной, суки, сделали…
Лицу стало тепло, Басманов улыбнулся – он вспомнил, как отец первый раз взял его на рыбалку. Солнце еще не взошло, сизый туман полз по озеру, по темной и неподвижной воде, похожей на черный лед. Их лодка скользила сквозь шуршащий камыш, на острых ярко-зеленых листьях сидели сонные стрекозы, похожие на изумрудные украшения. А вечером они варили уху из окуней, тянуло горьким дымом и укропом. Басманов, шестилетний Илюша, лежал на траве, уставившись в костер – там можно было разглядеть пылающие замки, волшебные арки мостов, шпили готических соборов. Ему мерещились рубиновые сады, лимонные скалы вырастали и рушились, исчезали без следа. Но на их месте тут же появлялись новые утесы и новые пики. Ничего чудесней он в жизни не видел. Он лежал и тихо радовался: какой же он счастливый, как же ему повезло, какая же замечательная штука – эта жизнь. Прекрасная и бесконечная штука.
Пожарные приехали не сразу, огонь полыхал уже вовсю. Блестя касками, они сноровисто размотали шланги, подключили брандспойты. Пламя ревело, клочьями рвалось в небо. Водяные струи, тонкие и беспомощные, испарялись, не причиняя огню никакого вреда. Через час от дома осталась черная труба, куча углей и серый столб дыма, уходящий прямо в ночное небо.
Ничего личного
Я сижу и вглядываюсь в мертвый океан, в едва различимую линию горизонта. Вода и небо почти одного цвета и напоминают лист кровельной жести, согнутый пополам.
Ты мне скажешь, что это не самая удачная из моих метафор. Скорее всего, ты права.
1
Людям присущ интерес к событиям и обстоятельствам трагического свойства, им нравится читать про неприятности. Про всевозможные страдания, разнообразные переживания и муки. Вынужден огорчить сразу – читатель ничего такого здесь не найдет. Жизнь моя почти лучезарна и покрыта тонким слоем позолоты, а по вкусу напоминает зефир в шоколаде. Точнее, суфле. То самое, из детства, в золотистой фольге и с палевым бумажным пояском. Фабрика «Красный Октябрь», кажется, если не ошибаюсь. Воспоминания о детстве любого взрослого человека – как ускользающий сон, мои воспоминания – вдвойне.
Я был впопыхах увезен родителями на другое полушарие в весьма нежном возрасте: красные галстуки, размытая акварель крымского лета, щекотный песок в сандалиях и божья коровка на загорелой руке – все это слишком похоже на полузабытые кадры незатейливого подросткового кино, чтобы быть правдой.
Оканчивал школу я уже здесь, на Ист-Сайд, в чопорном гетто роскошных особняков. Строгая геометрия Нью-Йорка, логичная рациональность и практичность Манхэттена оформили мой характер, затушевали и свели на нет славянскую безалаберность и лень, все то, что мои милые покойные родители, так и просидевшие до конца на двух стульях межкультурья, именовали нелепым словосочетанием «русская душа».
