Иконы и маски на стене вдруг поехали на портрет, розовая принцесса Варвара завалилась на бок и свесилась из рамы кудрями вниз, кресты, кресты тоже тронулись и поехали к окну. Дубов ватными руками вяло толкнул Варвару в живот, тараща глаза и пытаясь остановить эту карусель.
Трудно дышать.
Жарко, невыносимо душно, ее ладони сжимали лицо, что-то жутко острое ужалило в щеку. Сквозь эту стеклянную боль в него потекла жгучая звенящая ртуть, или ему это просто казалось, что ртуть, при чем тут ртуть? Это жар, жар сейчас взорвет голову, глаза лопнут, что это? Господи, что это?
Варвара сдавила еще сильней, сипло прохрипела:
– Маэстро! Туш!
3
Дубов, запрокинув голову, странно дернулся назад. Вытянулся и застыл, будто насаженный на кол.
Варвара уронила руки, обмякла и поползла вниз, лениво, как шуба, что сползает с вешалки. Шурша.
Дубов ловко подхватил ее под мышки, развернув, мягко опустил в рыжее кресло. Запахнул ворот халата, прикрыв выползшую бледным тестом вялую жирную грудь. Поправил мизинцем кокетливую прядку-кренделек на лбу. Хмыкнул, покачал головой:
– Эх ты, дура-дура, крашеная кукла.
Взял ее руку – что снулая рыба. Снял с пальца кольцо, толстое, массивное, словно выпиленное из белого камня. Пошарил по карманам пиджака, нашел платок, тщательно завернул кольцо, спрятал во внутренний.
Как тихо! Как неподвижно все вокруг и мертво. Словно и мебель, и ковер, и стены до этого жили, дышали, и вдруг – раз, и все! Умерли… Лишь кран на кухне безразлично отмеряет какое-то свое время, выкладывая плоские холодные интервалы между этими бездушными точками: кап… кап…
Дубов, аккуратно ступая, прошел тусклым коридором, открыл дверь на кухню.
На полу, раскинув руки, лежал полковник Банионис. Застывшие глаза таращились удивленно, словно разглядывая что-то там, наверху.
Дубов чуть наклонился, разглядывая серое лицо:
– Что, потолок не того, не нравится? Побелить надо? Согласен, согласен, товарищ полковник.
Вздохнул. Закрутил кран. Тихо. Вот теперь тихо.
Зашел в ванную. Долго разглядывал холеное лицо, скалил зубы, даже высовывал длинный язык. Язык как язык, розовый и гладкий. Хороший язык, короче.
Взлохматил волосы. Так вот оно лучше.
Достал бумажник. Быстрыми пальцами пробежался по отделениям, карточки, деньги, диппаспорт.
– Ай да Дубов, ай да сукин сын! Вот ведь удружил!
Дал щелчок зеркалу, подмигнул и вышел, не гася свет, бережно притворил нежно клацнувшую входную дверь.
Лифт словно дожидался его.
Недовольно пошипел и обреченно пополз вниз, облегченно кряхтя и постанывая по-стариковски – слава богу, хоть не в гору переть! – вниз, вниз!
Звуки механизмов, сонно укутанные круглым эхом, удалялись, тонули, тягуче падали в колодец подъезда.
Вдруг к ним прибавилась мелодия: сначала мурлыканье, так напевают дворовые доминошники и старые часовщики, выводя гортанные сочные рулады, потом возникли слова, сперва невнятные, после чуть громче, отчетливей и под конец уже можно было различить в меру приятный баритон: «О-о-о, отчего ты отч-ч-ч-алила в ночь!»
Кармен-Сюита
– Как, вы сказали, это называется? – Басманов приблизился вплотную к холсту. В нос ударил скипидарный дух. Сочные мазки, похожие на багровых гусениц, слились в жаркое месиво. Вблизи картина напоминала горящие угли, оранжевые, рубиновые. Басманов в детстве мечтал стать пожарным, он рос на Таганке, и когда выселяли Гончарную слободу, он забирался в пустую хибару с бутылью керосина и поджигал дом. Чуть погодя звонил в пожарную охрану из автомата. А после, замирая, наблюдал из толпы, как медноголовые храбрецы с топорами и баграми врывались в пламя и тушили его. Оставался черный остов трубы и столб серого дыма, уходящий прямо в ночное небо. В одном из пожаров погиб бомж, спавший в доме. Приехала милиция, по пепелищу бродили какие-то серьезные дядьки и что-то там вынюхивали. Поползли слухи о поджогах. Илюша Басманов храбрецом не был, и после этого случая пожары прекратились.
– «Завтрак Кармен» называется… – сиплым голосом ответил художник, прокашлялся и повторил, – Кармен… завтрак.
«При чем тут Кармен?» – Басманов поморщился, ныл затылок, а аспирин был в машине. Он почти час проторчал в пробке на Маяковке, а потом еще сорок минут плутал по этим выселкам за Бутырской. Он отошел на несколько шагов, опрокинул пустое ведро, извинился. С расстояния картина ему не нравилась вовсе: квадратный холст метр на метр был вымазан красной краской, вымазан неаккуратно, казалось, даже нарочито грубо и грязно. Это раздражало.
Басманов тоскливо оглядел подвал, воняло плесенью и чем-то кислым, в слепом окошке прошли чьи-то ноги. Из темноты распахнутого настежь сортира доносилось тонкое журчанье. Художник молчал, изредка подкашливая и тихо прочищая горло.
«Этот точно долго не протянет. Хоть здесь Михалыч прав». – Басманов украдкой разглядывал художника, его острый кадык, серые, странно крупные кисти рук в узлах синих жил.
Басманов сунул руку в карман, достал телефон, громко и официально сказал: «Да! Говорите!» Кивнул художнику и боком протиснулся в прихожую. Прикрыл дверь. Он стоял в темноте, прижав к уху молчащий телефон. В черноте угла что-то шевелилось: он разглядел кошку, она ела из консервной банки.
– Господи, – прошептал Басманов, – господи… Ну что же делать?
Он сморщился, как от зубной боли, и помотал головой. Повременив, набрал номер. Вытянулся и глубоко вдохнул. На том конце ответили.
– Сергей Михалыч, извините, что беспокою опять… Да, Басманов… – он хихикнул странным фальцетом. – Я вот как раз у этого, у художника. Да, у Рябулиса… Ну вот я и… – он замялся, кусая губы, – я вот подумал… – Потом, словно прыгнув с моста, выпалил: – А нельзя ли скидочку мне на картину? Дискаунт типа? А?
В трубке возникла тишина. Потом на том конце что-то сказали и нажали отбой. Басманов вытер потные руки о штаны, присел на корточки и, поглаживая тощую кошачью спину, грустно прошептал:
– Михалыч… вот ведь сука какая этот Михалыч.
1
Обвинять Михалыча было грешно, он лишь выполнил то, о чем его просил сам Басманов. Они встретились на прошлой неделе в бизнес-клубе на Трубной. Михалыч опоздал минут на сорок, во время разговора постоянно отвлекался – то звонили ему, то он сам звонил. Подходили какие-то типы, здоровались, заискивающе глядя в толстоносое лицо Михалыча. Он напоминал потного, розового гиппопотама, добродушного, но все-таки слегка страшноватого.
– Ну а чего ты в салоне-то не купишь? Их как грязи теперь, – и Михалыч ткнул ручищей в сторону задрапированных окон ресторанного зала. – Галерей этих.
– Я так и хотел сперва, Сергей Михалыч, – торопливо жуя, говорил Басманов. При разговоре с Михалычем его голос становился выше и приобретал деревенскую простодушность. – Но… но, во-первых, нам нужен формат… а формат и там, в галереях этих, денег стоит. А во-вторых, я подумал… – он быстро отпил вина, вытер рот салфеткой, – уж если тратить деньги – так с умом. Типа вклада, чтоб в рост. С процентом. У нас вон Ляльке уже пятнадцать почти. Нужно будет учиться отправлять.
