Что касается меня, то я сижу в этом самом трактире и барабаню тяжелыми и непослушными ладонями по щербатым доскам стола, упрямо выбивая мрачный ритм. Да, вот такая музыка, синьоры.
К счастью, мои предпринимательские способности оказались более обнадеживающими. Бизнес свой я начал скорей от безысходности, а вовсе не в полете за американской мечтой. Скитаясь по безотрадным ущельям Манхэттена в поисках работы, я разговорился с уличным торговцем сувенирами. Тот плохо различимый в ноябрьской тьме развеселый негр и натолкнул меня на счастливую мысль.
Начав свой бизнес в тесной бруклинской конуре (жилище было не больше шкафа, не вставая с кровати, я мог достать пиво из холодильника на кухне), через четыре года я стал фабрикантом с дюжиной нелегальных пуэрториканцев и двумя раздолбанными шелкографными станками, без устали шлепавшими трафареты на копеечные китайские футболки. Я сам развозил коробки с товаром на битом пикапе, сам до зари щелкал на грязном, как грех, калькуляторе, составляя сметы и балансы, сам пронырливо шарил по роскошным салонам Пятой авеню, стараясь запомнить новейшие модные узоры и стильные завитки, чтобы впоследствии бессовестно их передрать.
Усердие не пропало даром – постепенно жизнь моя наполнилась солнцем, вместо ржавой стены склада за моим окном теперь играла зелень Центрального парка и сияла игла дома Крайслера. Мне доставало здравого смысла не мнить себя богачом, но уютное чувство толстенького достатка добавило мне мягкость барственных манер и снисходительную томность во взгляде. И казалось мне тогда, что не будет уже ни конца и ни края благоденствию, что жить я буду счастливо и, скорее всего, вечно.
6
Промелькнул указатель. Почти прозевав поворот, я въехал в деревню. Огунквит на местном наречии означает «Прекрасное место у моря». От индейцев здесь ничего, кроме названия и унылых экспонатов теткиного этнографического музея, не осталось.
В детстве название так нравилось мне, что я повторял это таинственное слово «Огунквит» на все лады и, вооружившись биноклем, часами пялился с обрыва в дюны, мечтая разглядеть в сочной осоке тайно крадущегося медноликого ирокеза. Тогда же строгий дед пресек мои фантазии, заявив, что никаких индейцев, кроме молодого садовника-чероки, помешанного на клематисах, тут нет, земля была куплена по закону, а индейцы вывезены в резервацию.
– В штат Огайо, если не ошибаюсь, – добавил он, двигая мохнатыми белыми бровями. – Можно уточнить в купчей. Если тебе так уж любопытно.
Он был крайне обстоятельным джентльменом и не выносил неточности и расхлябанности, мой дедушка.
Согласно купчей, землю приобрел Арчибальд Скарборо, эсквайр. Взамен индейцы племени чероки получили товаров на сумму тридцать семь долларов. Список прилагался: шесть топоров, триста ярдов пеньковой веревки, два ящика гвоздей, бочка с крышкой, три молотка.
Дед, раскуривая трубку и временами исчезая в клубах медового дыма, разъяснил, что на стороне сэра Арчи в сделке приняла участие кавалерия. Вообще, кавалерия – отличный аргумент в любом споре, в этом я не раз убеждался впоследствии.
Деревня Огунквит делилась пополам главной улицей, которая так и называлась – «Главная». Я приткнул машину за пустым баром и решил осмотреться. Широкие тротуары, ярко-белые, по-курортному кокетливые домики в новоанглийском стиле. По большей части пансионы и гостиницы. Все они изо всех сил намекали на близость океана: на крыльце одного я заметил невзначай забытый кем-то в углу чугунный якорь и пару бухт швартового каната, из крыши другого торчала мачта с пестрыми сигнальными флажками.
Дело шло к вечеру, и уже начиналось неторопливое курортное гулянье. Я без труда уловил ритм и, сунув руки в карманы штанов, лениво зашагал по тротуару, блаженно щурясь в темные отражения витрин. Я брел, улыбаясь незнакомым курортникам с алыми носами и пропеченными лицами. Мне показалось, что я почти органично влился в этот фальшиво-парусный маскарад.
Крохотная девчушка с бантом, отдавив мне ногу, ракетой прошмыгнула мимо. Она распахнула дверь в мороженную лавку, и меня обдало карамельно-сливочным духом. Солнце садилось. Вторые этажи порозовели, стекла вспыхнули и растеклись рыжим. Я брел как зачарованный, совершенно позабыв о цели приезда, да и была ли цель? Выплывая из ароматного облака булочной-пекарни, я тут же погружался в горько-приторный дух соседней кондитерской.
Названия поперечных улочек будоражили фантазию и аппетит: Устричный Спуск, Нежный Лобстер, Вечерний Улов. Не отставали от них и имена пансионов, налегая на морскую романтику и домашний уют. На высоких террасах, опутанных тяжелыми вьюнами и мелким леденцовым разноцветьем, сияли корабельной белизной удобные даже на вид кресла-качалки с полосатыми подушками. Оттуда пахло кофе и вечерней «гаваной». Колыбельно поскрипывая, кресла мерно раскачивались, в них покоились плотные тела постояльцев. Розовые пальцы переплетены на тугих желудках, веки прикрыты, на лицах печально-загадочные улыбки. Я огляделся – все места были заняты. Мне стало слегка обидно, что даже такой пошлой курортной мелочи, как кресло-качалка, и то на меня не хватило.
Пахнуло пряным одеколоном. Светски-вальяжно, шаркая подошвами итальянской кожи, фланировали геи. Сияли гладким абрикосовым загаром по-ребячьи нежные лица, украшенные неброским пирсингом из мелких бриллиантов. Один ласково говорил по-французски, что-то про «опечаленность ускользнувшим летом». В руках у него скалился и дрожал черный пуделек в кокетливо-алом ошейнике. Я улыбнулся и протянул руку, чтобы погладить его, чертова псина пронзительно затявкала, превратившись в маленького злого дьявола. Француз закудахтал, принялся успокаивать собачонку, целуя ее и по-бабьи обиженно тесня меня округлым плечом.
Небо остывало, темнело. Я миновал перекресток и уже собирался свернуть к океану, как вдруг из густой зелени вынырнул белый бок часовни и бурые булыжники кладбищенской ограды. Я подошел. За этой оградой, на этом кладбище с ироничным названием «Оушенвью» лежала почти вся моя скарборовская родня, за исключением самых непоседливых. Там уже чернела аккуратная яма (моя фантазия мигом нарисовала свежевыкопанную могилу во всех подробностях, вплоть до гильотинированных лезвием лопаты червей, высохших и похожих на бордовые колечки), в которую переберется завтра тетушка Анабелла.
Трогая пальцами дикие шершавые камни, я побрел вдоль стены. В этот момент где-то пробили часы. Плавный звон медлительно и сочно растекся надо мной, я задрал голову, казалось, что звонят именно на небе. К слову, там уже сворачивали скромный, но умело поставленный северный закат, впопыхах затягивая горизонт пыльно-лиловым.
Именно здесь, когда я замешкался у ограды, меня вдруг накрыло смутным, тоскливым чувством абсолютной непричастности не только к этому уютному захолустью белых террас и синих теней, но и ни к какому другому пункту во вселенной. Печальней всего стало от догадки, что неприкаянность – это не географическая проблема. На этот раз дела обстояли гораздо сложнее: механизм моей неказистой вселенной заклинило, шестеренки-колесики замерли, шустрые молоточки застыли на полувздохе. Мое мироздание плавно перешло в разряд хлама.
