Сейчас, спустя годы, Мама Ната трансформировалась в памяти Алекса в некое полумифическое существо, что-то вроде Вондер-Вумен. Разумеется, без сексуальной составляющей.
Ему даже иногда казалось, что она не умерла, а просто растаяла, растворилась вместе с сизым дымом ее сигарет.
Просто исчезла, как, собственно, и положено исчезать дыму.
В крематории Алекс подозрительно косился на серую гипсовую крынку с давидовой звездой на макушке в руках отца – как могла костистая, громкая старуха уместиться там? В этой банке?
Последние годы ее жизни просочились совсем неприметно – Алекса уже не нужно было никуда возить, родителям тоже было не до нее, они азартно грызлись друг с другом или же не разговаривали вовсе.
Мама Ната ненавидела Брайтон, на улицу почти не выходила.
– Бердичев! – презрительно кивала она в сторону входной двери.
Сидела в старом кресле фисташкового цвета, грязноватом и сильно выгоревшем с правой стороны. Кресло было развернуто к окну – в узкой щели между домов был виден лоскутик океана с молочно-мутными силуэтами кораблей на горизонте.
Нещадно куря вонючий «Кэмел» без фильтра («Казбек», который она курила в Москве, здесь, естественно, не продавался), Мама Ната пристально, словно опасаясь что-то пропустить, вглядывалась в просвет между домов – туда, где было видно чуть-чуть воды и совсем немного неба. Иногда, отложив сигарету, чуть фальшивя, играла на губной гармошке. Одну и ту же мелодию:
Ах, майн либер Августин, Августин, Августин!
Ах, майн либер Августин,
Аллес форбай.
Песенка эта относилась к наиболее ранним воспоминаниям Алекса.
В четыре года он вовсю уже распевал немецкий текст под бабушкин аккомпанемент, вытягиваясь на крашенном грязноватой охрой табурете с кухни и срывая нетрезвые овации глянцево-краснолицих в белых нейлоновых рубахах папиных коллег из Мосплодовощторга на всех домашних торжествах и вечеринках.
– Наумыч! – хлопали они отца по белой нейлоновой спине. – Санек-то, а?! Вундеркинд!
Алекс знал значение этого немецкого слова, но к славе относился спокойно, как к само собой разумеющемуся факту.
Знал Алекс и перевод песни, неожиданно грустный при столь игриво-разухабистой (по немецким меркам, разумеется) мелодии:
Ах, любимый Августин!
Все в этом мире лишь дым!
Где смазливые подружки?
Где веселые пирушки?
Где тугие кошельки?
Все исчезло без следа, да, да, да…
Такие вот примерно слова там были… ну или что-то вроде этого.
3
В «настоящей» школе южнороссийский выговор быстро исчез – даже русский акцент в его английском стал почти неприметен, остался лишь какой-то птичий присвист в шипящих. В английском их, шипящих, немного – поэтому Алекса почти всегда принимали за коренного американца.
Относительно его лингвистических способностей родители, которые, кстати сказать, сами так и не выучились английскому, оказались правы.
Правда, лишь отчасти…
Университет Лонг-Айленда дал Алексу все необходимое для вступления во взрослую жизнь.
Умение лихо, одним глотком выпивать пинту пива, курить марихуану не кашляя и, конечно, диплом, который сейчас висел под мутным стеклом в пыльной рамке на стене его крошечного офиса без окон, больше похожего на кладовку их квартиры на Пресне, чем на рабочий кабинет старшего составителя рекламных текстов одного из ведущих агентств Нью-Йорка.
Алекс еще раз понюхал подошвы и бережно поставил ботинки на кровать.
– М-м-м! Ваниль!
Чайка за окном, сидевшая на перекладине насквозь проржавевшей пожарной лестницы, склонила голову и уставилась в Алекса любопытной пуговкой черного глаза.
Алексу птицы не нравились. Вообще. Особенно не любил он чаек, и, пожалуй, еще ворон. К мелким, типа воробьев, относился с брезгливой безразличностью.
Алекс схватил ботинок, замахнулся, сделал вид, что бросает. Птица присела, сделав вид, что испугалась. Хотя ведь даже глупой чайке было ясно, что между ними стекло и что никто не станет кидаться ботинками за двести долларов.
4
Он сбежал по лестнице, прыгая через две ступеньки. Лихо скользя по кафельным пролетам, с замиранием сердца представлял страшные царапины и шрамы, покрывающие теперь карамельные подошвы его девственных ботинок. Распахнул тугую дверь.
Божественно!
Кристофер-стрит по утрам выглядит почти невинно, если не всматриваться, конечно, в витрины некоторых магазинчиков. Зевающий Эрик с розовым оттиском подушечного шва с пуговицей на щеке упругой струей смывал клочья пены с мостовой перед своим баром. Отчаянно пахло земляничным шампунем.
– Хо! – увидев Алекса, проснулся Эрик и округлил рот с аккуратной щеточкой усиков, делавшим его похожим на Фредди Меркури. – Выглядишь очаровательно! – И чмокнул воздух влажными губами: – Персик!
– Спасибо! – Алекс солидно одернул пиджак. – Презентация начальству.
– Удачи!
– Пока!
Алекс мельком скосил глаза в пролетающую мимо витрину булочной – действительно потрясно! Костюм, двубортный, в тончайшую серебристую полоску, с едва уловимым чикагско-гангстерским привкусом, но прежде всего классический, нет – Классический с большой буквы костюм – новенький, с иголочки, как и великолепно сияющие английские ботинки, да еще галстук, лимонный, подчеркивающий неординарность мышления, креативность, так сказать, – все это вместе прямо и недвусмысленно заявляло: «Посудите сами, господин директор, Алекс Грин – импозантный, талантливый профессионал, за три года проявил себя с наилучшей стороны – явно заслуживает быть творческим директором отдела медикаментов. Подумайте, господин Старк, подумайте».
5
Кстати, вторую часть своей фамилии «берг» Алекс потерял на первом курсе, когда снимал крошечную квартирку в Бронксе пополам с Лорой, Лорой Файн. Изначально Файнштейн.
– Еврейство неактуально! – соря пеплом на немыслимо грязный афганский ковер, купленный на блошином рынке за пять долларов, заявляла она.
И хрипло смеялась, закидывая голову, снова стряхивая пепел на ковер.
Алекс иногда спал с ней, так, по-приятельски. Она, впрочем, не возражала – у нее с поклонниками тоже не очень клеилось.
Алекс даже как-то раз привез ее на Брайтон.
На старый Новый год.
Мама Ната строго посмотрела на Лору поверх очков, придушила окурок и заиграла своего Августина. Судя по всему, Мама Ната тоже считала еврейство не слишком актуальным.
– Вот и ты так будешь! – На обратной дороге, перекрикивая страшный шум подземки, Лора жарко дышала ему в ухо мамиными пельменями с луком. – Эмигрант!
Быть эмигрантом Алекс не хотел.
