– Спасибо, Николай.
Ширя разделся и пошёл в горницу, раздавая ребяткам по конфетке. Потом перевернул набок табурет. Сел перед ним на колени. Вытащил из карманов сапожницкой тужурки кисет и порванные на квадратики листики газеты. Снял пальцем верхний листик, остальные вернул в карман и насыпал в бумажку грядочку табака-самосада, заработанного за сапоги у деда Гордея, скрутил козью ножку и закурил. Крепкий дымок синими струйками потянулся по горнице. По телевизору шла программа под названием «Советы и жизнь».
– А знаешь, Дашенька, какой сегодня день?
Дашенька сидела у стола под лампой и штопала Венькины разодранные на коленках колготки.
– Вторник.
– Нет, Дашенька. Вторник – это не день. Сегодня мы с ребятами в сорок третьем от фашистов Житомир освободили. Налей-ка мне ещё рюмку. Да поднеси. Надо помянуть.
– Может, закусить хочешь? Я капусты квашеной наберу.
– Не надо. Конфетину дай, и будя…
Дохнуло по полу холодом, и послышался голос бабы Нюши, жены деда Николая. Она входила в избу с баночкой козьего молока.
– Что ж ты, инаральчик сапожной, домой не зашёл?
– Нюша, не лезь в разговор. Не видишь, я смотрю?
– Ты с ним, что ли, с ящиком энтим, разговариваешь?
– Нюша, курва, молчи!
Нюша села к столу. Сложила крупные, шишкастые в суставах пальцы друг в дружку и заколесила большими пальцами друг об друга.
Чекушка уж была пуста и припрятана Дашенькой. Нюша смотрела на её штопанье подслеповатыми глазами и качала головой.
– Сколько лет-то стекло, как Алёшка-кум помер?
Дарья подняла на Нюшу потускневший взгляд, вздохнула и, опустив глаза к колготкам, произнесла:
– Забыла? В пятьдесят четвёртом весной, перед Пасхой.
– Это уж ты четверть веку одна кукуешь? Да… История.
– Ну почему одна? С дочерью вот, с внуками живу. Не заскучаешь.
– Молодец ты, Дарья, молодец. А я вот с этим инаральчиком всё воюю. Ведь он (Нюша перешла на шёпот) нарочно домой не идёт. Говорит обычно, что ключи не находит. А сам – шасть! И к тебе первым делом.
– Да ты не ревнуешь ли, Нюша?
– Господь с тобой, кума. Я только не пойму, чего его сюда тянет. Дома тоже печь натоплена.
– Здесь, видать, теплее…
Спрятав в платок улыбку, Дарья обернулась на дверь. Которая открылась, явив клюку бабки Таранихи. Вот вошла и сама старая одноглазая бабка в сером пуховом платке, живущая в крайней сонинской избе. Дашенька подставила ей табурет. Тараниха села, опустив платок на плечи и обнажая старинный кружевной чепец, сплетённый ею когда-то на коклюшках. Тараниха похожа на старуху из фильма про Пиковую даму.
– Дискать-дискать, Дашенька. Как у тебя тепло. Ребятки-то не спят ещё? Какие они у тебя хорошие. Посижу чуть-чуть. Да пойду ещё. Хо́дить мне надо. Хо́дить.
Тараниха обычно сидела у стола, опираясь на клюку, и закрывала от удовольствия один глаз. Так закрывают глазки куры у Дашеньки во дворе на нашесте, взлетая на него по очереди после захода солнца.
Спустя какое-то время обычно подходила Ка́тюшка, согнутая колесом вечная Дашенькина колхозная напарница, живущая через дом. С хитрой добродушной улыбкой здоровалась с народом. Выставляла на стол из-за пазухи литровочку самодельной наливки-сливянки. Явилась и сегодня:
– Привет честной компании! Не опоздала на вторую серию?
Тараниха открыла глаз и с укором поглядела на Ка́тюшку.
– Дискать-дискать, Ка́тюшка, дверь-то плотно закрывай. Сквозит. Всё тепло упустишь. Деткам спать ночью-то энтим истопом.
Дашенька прикрыла плотнее входную дверь и сообщила:
– Не переживай, тётка Василиса. На ночь я ещё подтоплю. Грейтесь на здоровье.
Бывшие колхозницы выпили на троих Ка́тюшкиной сливянки. Предлагали Шире, но он только рукой махнул. Пейте сами этот компот.
Стали рассаживаться у телевизора. Одна Тараниха сидела в сторонке, грея у печки свои старушечьи кости.
Вторая серия фильма началась. На голубом экране появился парусник. Стукнула рында. Зазвучала тревожная музыка. Пошли титры с главными героями, и Дашенька сделала небольшой комментарий (хозяйку никто не осмеливался перебивать):
– Гляжу я на него, с первого раза не узнала. А теперь точно – вспомнила. Шустрый этот, Жеглов, был у нас как-то…
Тут же вступил Ширя:
– Спутала, может. Давай кино поглядим. А после расскажешь.
Лица взрослых и детей залились мерцающим синим светом телевизионных лучей. Идёт кино. Смотрят с интересом все. Ребята тоже глазеют, из-под одеял высовывая носы.
А старший, Венька, стоял над дедом Колей и опирался подбородком на спинку железной кровати с металлическими круглыми набалдашниками, которые он любил покручивать, и тогда они сладко пахли каким-то таинственным железным ароматом.
Тараниха прислушивалась к звукам гудящей печи. Не любила она этих телевизоров.
После сеанса первым поднялся Ширя.
– Нюша! Пошли!
– Инаральчик, как же? Дашенька про Жеглова рассказать хотела. Послушаем.
– Ладно. Говори, Дарья.
– А чего говорить? С Зойкой, падчерицей, приезжали. С её театра на таганке́. Песни пел. Весёлый такой. Шустрый. Как игла. С ним ещё высокий был – Борис. Красавец. Они, хулиганы, бегали на поле за колхозным турнепсом. Резали как репку на закуску. Я им говорю, у меня есть чем закусить. А они смеются. Так забавнее. Зойка – заводила! Любила шутки шутить. Натащут турнепса и закусывают. А потом опять песни поют. Я с ними тоже распевала. Жеглов мне на гитаре подыгрывал.
– И я их видала, – кивнула Ка́тюшка. – С крыльца. Они на речку ходили. Купаться. Лет семь-восемь назад. Верно, Дашенька?
– Где-то так.
– Ладно, пошли, Нюша. Ты с нами, Василиса? – позвал Ширя всё это время одним глазом смотрящую на беседу Тараниху.
– С вами, с вами, Колюшка! – Скрипучая старуха поднялась с табуретки. – Хо́дить мне надо. Пойду с вами на конец деревни.
– Ну, пошли тогда.
Трое ушли. Из гостей задержалась только Ка́тюшка. Дашенька подкинула в угли ещё дровец, которые весело затрещали от хорошей тяги. Телевизор выключили. Ребята заснули.
Подруги по колхозной бригаде выпили по рюмочке остатки Ка́тюшкиной наливки.
– Наталья-то сегодня с вечерней придёт?
– Да. Встретить пойду после часу.
Заскрипела кровать в комнате. Это Венька вскинулся.
– Ба, можно я с тобой?
– Ещё чего? Спи!
– Ну, пожалуйста, ба! Я тоже хочу мамку встретить!
