Она открыла глаза и тихо прошептала:
– Конечно, сходим… На старое место.
– На наше старое место.
Уснули. Это был их последний разговор.
* * *
Валентина встала с кровати около пяти утра. Бабка Настя спала чутко.
– Куда ты, Валюшка?
– До ветру сходить.
– Ну сходи-сходи…
Бабка Настя успокоилась и заснула.
Валентина пошла к своей избе. Пыталась подслушать разговор. Без толку. Зашла в сени. Поковырялась там чего-то. И тихонько вернулась к бабе Насте – назад в тёплую постель.
* * *
Опытные печники потом гадали, как могла загореться изба. Все знали, что гореть она начала с крыши. Видно, под соломенной трухлявой застрехой с раскалённой асбестовой трубы скакнула куда-нито шальная искра. Запалилось прошлогоднее сено. Разошлось по чердаку. С восходом солнца уже горели стены, а крыша обвалилась внутрь.
Сначала она стояла со стиснутыми синими губами у горящей своей избы и молчала. Молчала и думала. Правильно ли всё сделала.
Когда послышались крики, уже потом люди увидели сумасшедшую, махающую руками и причитающую нечеловеческим визгливым голосом Валентину.
Бежали с вёдрами. С лопатами. С ломом. И кому бежать-то было? В Хотяжах двенадцать дворов. А зимой здесь живёт всего восемь человек, да и те старики.
Похоронили то, что от них осталось, на старом деревенском кладбище в одной семейной Женькиной оградке двумя холмиками. Накрыли венками.
В округе про их любовь стали выдумывать всякое. Один местный дьячок из приходской церкви, Женькин друг, даже стих сочинил:
Тут было всё:
Огонь божественной любви
и пламя страсти,
Огонь бессмысленной войны
и пламя счастья,
Но пламень смерти их настиг.
Некоторым из наших деревенских нравится. Особенно тем, кто пьёт на могилке улыбающихся с фото и вечно юных Жени и Маши после Пасхи водку. Из наполненных Валентиной Ивановной рюмок. Читая эти высеченные на памятнике строчки. Молодёжь приходит. Чтит. Но ненадолго всё это, ребята. Ох, ненадолго.
Я и сам любил в юности ходить с ровесниками на костёр. С первой любовью пришлось расстаться. Женился совсем на другой женщине. Счастлив в браке. Дети есть. А тут что? О чём ещё писать? Что выдумывать?
Машенька! Женька! Валентина! Эх вы, дурачки-дурачки! Безумцы…
Вот и вся история.
Продаётся гармонь
Лёгкая декабрьская снежинка тихим вечером опускалась на землю. Она ритмично покачивалась своими кристаллическими крылышками, мечтая поскорее стать частью мягкого снежного ковра, покрывающего землю в большом и шумном городе с жёлтыми огнями уличных фонарей.
Но случилось по-другому, когда под волнами воздушных ударов от пролетающих мимо автомобилей она у самой земли подлетела вверх, пронеслась через Измайловское шоссе и опустилась на чёрный пластик плачущего звуками инструмента – русской гармони. Гармония звуков потрясла её. Снежинка, словно прошитая током, дрогнула, соскочила вниз на руку гармониста и растаяла, превратившись в малюсенькую капельку, похожую на слезу ребёнка.
Пётр Иваныч Паламарчук играл у станции метро «Партизанская» есенинскую «Над окошком месяц». Перед ним на асфальте лежал целлофановый пакетик, придавленный ледяной мелочью прохожих, а под ногами на картонке можно было разглядеть расплывшуюся от влаги надпись: «Продаётся гармонь. Недорого».
Чуть больше месяца назад Пётр Иваныч схоронил жену Любушку. Старость брала своё. От тоски и одиночества не было сил сидеть дома. Пошёл к людям. Играл для них. Кто-то откликался. Бросал ему мелочь и бумажки. Как всегда, молча. Как всегда, спеша. Полицейские ему улыбались. Жалели старика.
Руки озябли, когда к вечеру стало подмораживать. Прошло сорок дней со дня смерти Любушки. В этот день с утра на кухне Пётр Иваныч вырезал из картонной коробки квадратик и очиненным синим карандашом вывел тяжёлые буквы. Пообещал себе – больше не будет играть. Сегодня последний разок.
Достал из холодильника початую бутылку дешёвой водки. Сухой жилистой рукой налил полстакана. Выпил. Помянул, не закусывая горькую. И вышел на улицу, накинув на голову старую кроликовую ушанку, запихнувшись худыми руками в поношенное демисезонное пальто, ухватив в коридоре треугольную табуретку, став вдруг похожим на старого носатого и одинокого ворона…
* * *
Гармонь Петру Ивановичу досталась от брата-фронтовика. Григорий Паламарчук играл на ней 9 мая 1945 года в Праге в Великий День Победы, когда стало как-то сразу всё по-другому. Больше уже не надо было проливать кровь, отвоёвывая по уголку, по пяди дома, кварталы и покрытые воронками поля на этой безжалостной войне, терять боевых товарищей, стрелять и колоть врага. Можно было возвращаться домой – восстанавливать разрушенную безумным ураганом войны страну. Жить в почти позабытом мирном быту. Любить. Поднимать детей.
Брат Григорий двадцать лет после войны работал на стройках и умер от сердечного приступа прямо на работе, в маске сварщика, держа в рукавице неразжатой остывающей рукой прилипший к арматуре стонущий электрод.
Пётр Иваныч был самоучкой. Ещё в детстве, перед войной, глядя, как своими весёлыми наигрышами заманивает деревенских девок на гулянку старший брат, он поклялся, что обязательно научится играть на гармони. И научился. Засиживаясь за кнопочками целыми ночами. Переживая и стараясь. Был счастлив, когда первая чистая мелодия полилась из инструмента под его руками на глазах у изумлённого брата и родни. Песня за песней – они сдружились с гармонью.
Потом была Москва. Тётка Ульяна, приютившая деревенских пареньков в своей коммунальной квартирке, и ремесленное училище, в котором Пётр учился на токаря. И война с оборонным заводом, на котором мальчишки вытачивали снаряды, бьющие из русских пушек по врагу за слёзы наших матерей.
На заводе Петя встретил и свою Любушку – паяльщицу из соседнего цеха. Пел ей под гармонь добрые песни. После войны поженились. Любушка родила ему двух девочек-погодок, Танечку и Леночку, разлетевшихся, оперившись красотой юности, вместе с крепкими мужьями в разные концы Советского Союза.
Союза, развалившегося в начале девяностых до того, что дочери оказались за границей. Таня в Литве. Лена на Украине. Приезжали, правда. Гостили у стариков. Садились за праздничный стол в их двухкомнатной квартирке-хрущёвке. Пели всей семьёй песни под отцову гармошку.
Но и это уже в прошлом. С каждым годом жить становилось труднее. И последние пять лет встречались с дочерьми, зятьями и внуками мало. Любушка заболела. Упала на улице. Сломала шейку бедра. Слегла. Пётр ухаживал за ней. Как мог, старался помочь, подбодрить. Она улыбалась. Но ей становилось всё хуже и хуже. Умерла. Вызвал телеграммами дочек. Приехали. Похоронили. И снова уехали, пообещав звонить. Пока вот не звонили.
