Вдруг Швед остановился.
– Во, гляди, ребя, чува сидит!
За дорожным полотном у канавы с болотной водой в осоке сидела девушка, покачиваясь из стороны в сторону. Держалась за руку. Стонала.
Мы подошли поближе. Лицо у неё было ободрано с правой стороны. В волосах запеклась кровь. Платье порвано в нескольких местах. Босая. И пьяная. Говорить не может. Только головой мотает и стонет. И ноги все в царапинах.
Швед присел на корточки перед ней. Стал разглядывать.
– Ничего бабёнка! Помацать есть за что. Может, оформим её?
– Так она же пьяная в дугу! – засмеялся Шплинт.
– Так не мёртвая же! Тёплая пока. – Швед сделал паузу. – Видать, её уже кто-то оформлял. С поезда скинули. Как варежку худую…
Я похолодел. Перед нами сидел живой человек. Живое существо. Ему было плохо. До кучи её ещё и стошнило прямо у нас на глазах. А пацаны затевали недоброе.
– Пошли лучше, – сказал я, брезгливо поморщившись, – ещё и убийство нам пришьют, если с ней что случится… Бежать надо!
– Ну ты, Ужик, как всегда, с перебздёхом. Скажешь – как в воду плюнешь. Всё настроение испортил!
Швед встал и сплюнул в сторону.
– Не, Ужик. Бежать уже не надо. Много составов перемахали. Прошли достаточно. Тащи её в лес.
Белобрысый Швед был среди нас самым старшим. Поэтому мы его слушались. Его уже второй раз за неуспеваемость и прогулы оставляли на второй год в школе-интернате. Ужиком меня звали за большие лопоухие уши и способность лавировать в сложных житейских ситуациях мальчишеской среды. У – за уши. Жик – за увёртливость. Вот и выходил Ужик. А Шплинт был самый здоровый из нас. Он бил в морду так, что редко кто мог подняться после его удара. Нокаутировал соперника с одного удара. Было нам по тринадцать-пятнадцать лет тогда.
Уж было собрались тащить её. Как вдруг она встала. Ни на кого не глядя, метнулась на несколько тупых шагов в сторону и со всего маху неожиданно рухнула лицом в воду. И не могла подняться.
Если бы мы не бросились её вытаскивать, точно бы захлебнулась. Мы подбежали. Схватили за ноги и вытащили на сухое. Сидя на железнодорожной насыпи, она откашливалась. Её опять вырвало. Мокрые, слипшиеся с грязью и кровью волосы закрыли лицо. И тут она завыла.
– Не надо! Не надо!! Не надо-о-о!!! – выкрикивала она.
Швед почесал затылок.
– Да, ну и кислятина! А может, и вправду, ну её? Чего связываться? Пусть сидит, воет.
– Помрёт же, – сказал я. – Опять захлебнётся. Дура глупая…
Мы её раздели до трусов. Она была без лифчика – маленькие острые груди блеснули по глазам, тут же спрятавшись в ознобе её рук. Стали отмывать кровь и грязь болотной водой. Даже в ссадинах, это было прекрасное женское тело – изящная талия, завершённая выступающей дугой позвоночника, ёжащиеся от холода хрупкие плечи, круглые детские коленки поджатых босых ног.
Стало совсем жалко её.
Я снял рубашку, оставшись в майке. Швед, глядя на меня и раздевшись до трусов, стащил с себя тренировочные штаны. Он почему-то всегда, даже летом, носил под брюками треники. Шплинт поднимал её безвольные руки и ноги. Ворочал. Оттирал. Надевал рубашку. Натягивал треники, затянув ей резинку на бёдрах потуже на узелок. Она плакала, как ребёнок, расклеив распухшие губы, и совершенно не сопротивлялась.
Подвязали растрепанные густые волосы обрывком шнурка из кед. Подсадили аккуратно Шплинту на закукорки. Он придерживал её за ноги. Холодные руки негаданной ноши болтались у него на груди.
Пошли дальше. Не доходя до станции, решили остановиться в старом полуразрушенном домике – небольшой летней дачке с огородиком под картошку, «законсервированной» на зиму маленьким навесным замком на ветхой дверце с облупившейся краской.
Свернули петли. Вошли в избушку и положили девушку на широкую трёхдосочную лавку, подложив ей под голову рюкзак с куревом вместо подушки. В избёнке ничего, кроме стола и лавки, из мебели не было.
Пьяная знакомица свернулась на крашеной лавке калачиком и заснула.
Хотелось жрать. Животы у всех уже урчали от голода. Даже курево не спасало.
– Ну чего, пацаны, кто пойдёт за хавчиком на станцию? Я бабки даю, – предложил Швед, вытаскивая из кармана брюк наворованную в киоске мелочишку. – Три полтинничка, я думаю, хватит. Плюс десюнчики. Хватит затариться. Там магазинчик есть железнодорожный продуктовый. Купить надо килек в томате, хлеба и заварки с сахаром. Ужик, кидайте жребий со Шплинтом. Я остаюсь.
Кинули Жребий на спичках. Вышло идти Шплинту. Он взял деньги и пошёл по насыпи в сторону станции со странным русским названием Кобельки, которая была следующей после нашей ограбленной Горловки. Дело было к полудню. Яркое солнце расплескалось по золотым листьям деревьев. День обещал быть погожим и тёплым. Я немного проводил его вдоль насыпи. Подождали, пока промчится мимо нас очередной поезд, на этот раз товарный, и я попросил Шплинта:
– Зелёнки там спроси у кого-нибудь. Надо её помазать. И на ноги ей сопри чего-нибудь. Не таскать же её вечно на себе. Пойдёт сама, – без надежды бубнил я ему под ухо.
– Попробую.
Шплинт ушёл. Как потом рассказывал, долго брёл вдоль насыпи, покуривая, пока перед глазами не открылись первые станционные домишки. У одного из них на пороге перед дверью увидал какие-то старушечьи опорки. Забежал через калитку, схватил и сунул за пазуху. Побежал по улице в поисках магазина. Никто его не зацепил взглядом. Про магазин Шплинту рассказывать было неинтересно. Там ведь пришлось всё покупать за деньги…
А мы со Шведом стали разводить костёр. Благо лес рядом. Сухих ёлок на каждом шагу сколько хочешь.
Сидели на корточках у костерка посреди перекопанного под лопату крохотного участка. Ждали Шплинта. И мечтали.
– Эх, сейчас бы картохи спечь. Да с салом пожевать, – раскатывал губы Швед. – Мне, бывало, мамка-покойница сала нарежет на большую горбуху черного хлеба. А картошку я сам на двоих напекал за фермой. Сало мягкое. Картошечка горячая. С хлебушком самое оно…
Швед бросил в огонь окурок и покачал белобрысой головой, поджав губы, словно отбрасывая от себя какие-то нехорошие мысли о прошлом.
– Когда после смерти мамки стали с бабкой жить, такого уж не было. Ни сала. Ни молока. Ни хлеба. У бабки пенсия – копейки. Сдали меня в интернат…
Голод не давал заснуть. Всё время хотелось есть. Хоть палки грызи. Я нашёл за домиком небольшой куст калины, на верхушке остались грозди. Нагнул ветки, наломал.
Надежда на скорое возвращение Шплинта перебарывала усталость. Разгулялся осенний день. Мы подбрасывали и подбрасывали палки в огонь.
За делом вернулся и Шплинт. С килькой. С чаем и сахаром. С зелёнкой и со стыренной обувкой. И даже с картошкой.
– Я подумал, может, в костре её напечь? Вкусно же! А вы уже и угли приготовили. Правильно! Молодцы, что догадались!
