Он помахал соседке и убрал в карман таинственную гармонику.
На каждом шаге она билась о его грудь, словно стук сердца.
6
Дома Фридриха встретил чудесный запах жаркого, корицы и яблок.
Улыбаясь, он повесил пальто на вешалку и в предвкушении потер руки.
На стене висели старенькие часы с кукушкой и с гирьками в виде сосновых шишек. Открылась крохотная дверка, окруженная резными деревянными листьями и зверьками. Кукушка высунулась из домика и прокуковала время.
— Жаль, старый друг, ты не сможешь поесть вкусностей вместе с нами! — сказал Фридрих.
— Сюда! — позвали из кухни.
Отец сидел за столом, а Элизабет, стоя у плиты, помешивала тушеное мясо деревянной ложкой. Поверх серой юбки с белой блузкой она повязала передник. Фридрих окинул взглядом тесную кухоньку: буфет орехового дерева с маминой коллекцией расписанных вручную тарелок; ряд жестяных коробок для круп и специй, выставленных по росту; окно с зелеными ставнями и Элизабет — наконец-то дома!
Он подбежал к ней сзади, обхватил за талию и поднял.
— Фридрих! Поставь меня сейчас же!
Отец засмеялся.
Фридрих отпустил сестру.
— Лизбет, скучала по мне?
Ей было почти восемнадцать. Выше него, хотя и ненамного. Глаза голубые, точь-в-точь как у отца и у самого Фридриха. Длинные белокурые локоны, ямочки на щеках — она раскраснелась в жарко натопленной кухне. На столе на доске лежал свежевыпеченный хлеб. В кастрюльке томились шпецле
[9]. Сбоку на печке остывал посыпанный сахарной пудрой штрудель.
Фридрих дернул завязку передника. Сестра со смехом увернулась и погрозила ему деревянной ложкой.
— Ты уже попробовала отскрести пациенту родимое пятно сапожной щеткой? — спросил Фридрих.
Элизабет подбоченилась.
— Ты когда-нибудь перестанешь мне это припоминать?
— Я ничего не забываю! Помнишь, мы играли в прятки, и если ты меня находила раньше, чем я добегу в «домик», тебе в награду разрешалось меня забинтовать с головы до ног, как мумию?
Отец кивнул:
— Ты уже тогда была медсестрой.
В прошлом году Элизабет уехала в Штутгарт, к единственным их родственникам, кроме дяди Гюнтера: маминому двоюродному брату, его сестре и дочери Маргарете — она тоже училась на медсестру. А теперь Элизабет осталось пройти три месяца практики в местной больнице под руководством их семейного врача, доктора Брауна.
— Так хорошо, когда ты дома! — Фридрих козырнул. — Командуй!
Элизабет указала ложкой на стул:
— Сядь рядом с папой, я подам шпецле. Отец, ты первый — расскажи, как прошли последние рабочие дни и первые дни золотого возраста!
Отец стал рассказывать, как его провожали на пенсию, всю последнюю неделю поздравляли и по-доброму поддразнивали, устроили в его честь угощение. Рассказал, что собирается организовать камерный ансамбль.
— Конечно, это будет не так весело, как наши концерты в гостиной. Я надеюсь попозже услышать польку на фортепьяно!
Элизабет скорчила гримасу и обернулась к Фридриху:
— А ты как?
— Отец подал за меня документы в консерваторию.
— В январе он будет выступать перед комиссией. Боится, я же вижу, — сказал отец. — Поговори с ним ты, Элизабет.
— Конечно, обязательно нужно поступать! — сказала Элизабет. — Ты всегда этого хотел. Чего тебе бояться?
Фридрих пожал плечами. Разве не понятно, почему он волнуется?
— В комиссии всего восемь человек, — сказал отец.
Отцу легко говорить. Не он должен стоять перед совершенно посторонними людьми и делать вид, будто у него и с лицом все в порядке, и музыку он исполняет хорошо. А если вдруг его примут, что тогда? Сможет он сидеть в одном классе с незнакомыми студентами? Даже если он вытерпит косые взгляды и шепотки за спиной, для чего все это? Сможет он выступать перед публикой? Разве у него хватит духу дирижировать целым оркестром?! От одной мысли внутри все скручивает.
— Такой талантливый студент — для них большая удача, — сказала Элизабет. — Особенно сейчас необходимо, чтобы истинные граждане Германии развивали свой потенциал и показывали всему миру блестящий пример!
Отец нахмурился:
— Ну, можно и так сказать. Однако…
— А как твоя работа в больнице? — спросил Фридрих.
Ему не хотелось говорить о консерватории, к тому же он чувствовал, что между отцом и Элизабет назревает очередной спор.
— В больнице все идет хорошо. На днях я присутствовала на пластической операции. Маленькому мальчику выправили губу. Потрясающе! Я надеюсь когда-нибудь стать детским хирургом.
Фридрих заметил, что Элизабет почти не притронулась к еде и так сильно комкала салфетку, что смяла ее в шарик.
— Лизбет, что случилось?
Она посмотрела на отца, на Фридриха, отложила салфетку и стиснула руки. Вдохнула поглубже.
— Я должна вам кое-что сказать, пока дядя не пришел. Надеюсь, вы поймете… — Она расправила плечи. — Меня переводят в одну берлинскую больницу. Я не смогу остаться в Троссингене и работать с доктором Брауном.
— Берлин? — В глазах отца светилось разочарование. — Почему? Все же было решено…
— Ну да, — ответила Элизабет. — Я сама всего несколько дней назад узнала. Доктору Брауну уже сообщили.
Фридрих уставился в тарелку. Сердце у него сжалось. Не будет разговоров до поздней ночи, не будет чтения вслух и воскресной игры в пинокль. Он не знал, за кого ему больней — за себя или за отца.
Отец словно осунулся от такой новости:
— Сколько ты сможешь с нами побыть?
— Только эти выходные. В понедельник уеду с первым утренним поездом.
— Так мало… — Отец сморгнул слезы.
— Я понимаю, отец, это неожиданно. Мне и самой жаль, но для моего профессионального роста это будет очень хорошо и в той больнице, и вообще.
— Может быть, можно к кому-то обратиться, попросить, чтобы тебя оставили в Троссингене? — спросил отец.
— Нет. Я… Я сама попросила о переводе.
Несколько секунд слышно было только, как в прихожей тикают часы с кукушкой.
Отец озадаченно сморщился:
— Ты попросила?
— Почему? — спросил Фридрих.
Неужели Элизабет не хотела жить вместе с ними?
— Для меня многое изменилось. В Берлине у меня много дел. Надо было вам рассказать, когда я в прошлый раз приезжала, но как-то к слову не пришлось. Понимаете, после того как я переехала в Штутгарт, мы с Маргаретой… вступили в Союз немецких девушек.
