И еще:
«Главный вопрос, который проведется во всех частях, – тот самый, которым я мучился сознательно и бессознательно всю мою жизнь, – существование Божие. Герой, в продолжении жизни, то атеист, то верующий, то фанатик, то сектатор, то опять атеист… хочу выставить во 2-й повести главной фигурой Тихона Задонского, конечно под другим именем».
Пока же он разрабатывает новую тему – тему о социальной революции. Брат Анны Григорьевны приехал погостить к Достоевским в Дрезден во время летних каникул. Молодой Сниткин – слушатель Петровской земледельческой академии – хорошо осведомлен о нигилистических настроениях университетского студенчества. Его рассказы увлекали, но и очень огорчали Достоевского, а к студенту Иванову он чувствовал искреннюю симпатию. Сниткин говорил о нем с восхищением, «как об умном и выдающемся по своему твердому характеру человеке и коренным образом изменившем свои прежние убеждения».
Иванов, отступник от дела революции, казнен главой тайного общества «Комитет народной расправы» Нечаевым и четырьмя его презренными сообщниками.
Известие об этом подлом убийстве потрясло Достоевского. Его ненависть к новым идеям с каждым днем разгоралась. Глупость и претенциозность университетской молодежи вызывали у него омерзение. Он решил нанести ей мощный удар, опираясь на документы и материалы, публиковавшиеся в прессе, и на рассказы Сниткина. Он приступает к составлению плана обвинительного памфлета – романа «Бесы».
«То, что пишу, – вещь тенденционная, хочется высказаться погорячее. (Вот завопят-то про меня нигилисты и западники что ретроград!) Да черт с ними, а я до последнего слова выскажусь». (Письмо от 6 апреля 1870).
«Одним из числа крупнейших происшествий будет известное в Москве убийство Нечаевым Иванова. (Письмо от 20 октября 1870).
„Хочу высказаться вполне открыто и не заигрывая с молодым поколением“. (Письмо от 27 декабря 1870).
Однако работа идет туго. План сочинения не складывается. Главные герои выглядят бледными по сравнению с второстепенными персонажами.
Новый герой до того пленил меня, что я опять принялся за переделку».
Записная книжка испещряется заметками, чередующимися с рисунками пером, расчетами, вариантами:
«Затем Нечаев действительно уезжает, но возвращается и убивает Шатова».
«Ставрогин если верует, то не верит, что он верует. Если же не верует, то не верит, что он не верует».
Нередко наброски сцен предваряются заголовками «Текущее», «Капитальное», «Важное», «Драгоценные замечания», «Вариант замечательный».
«Верите ли, – пишет Достоевский, – я знаю наверное, что будь у меня обеспечено два-три года для этого романа, как у Тургенева, Гончарова или Толстого, и я написал бы такую вещь, о которой 100 лет спустя говорили бы!»
Он придает этому памфлету значение большее, чем другим своим произведениям. Он дорожит им потому, что, сочиняя его, он себя компрометирует, потому, что идет на риск: или он потеряет часть своих читателей, или приобретет мировую аудиторию. Послав первые страницы в «Русский вестник», он настаивает на соблюдении всех своих указаний:
«Покорнейше прошу многоуважаемую редакцию пересмотреть французские фразы в романе. Мне кажется, что нет ошибок, но я могу ошибаться».
И также:
«У меня в одном месте есть выражение: „Мы надевали лавровые венки на вшивые головы“. Ради Бога, умоляю: не вычеркивайте слово вшивые».
После полуночи, когда весь дом засыпает, Достоевский, сидя перед листом бумаги с чашкой холодного чая, освобождается от своей исступленной страсти. Он пишет, точно вступает в драку, дерется, кусается. Он дает самое великое сражение в своей карьере. Достанет ли у него сил довести это сражение до победного конца?
После долгого спокойного периода возобновляются припадки эпилепсии. Он жалуется одному из друзей, что сидит один, с тяжелой головой, разбитый, неспособный работать, рядом горит свеча, денег нет и не на что купить лекарство.
Он ведет точный счет припадкам:
«Сильный припадок»… «припадок довольно сильный»… «Припадок в 6 часов утра… Особенно по вечерам, при свечах, беспредметная ипохондрическая грусть и как бы красный кровавый оттенок (не цвет) на всем».
«В три часа пополуночи припадок чрезвычайной силы, в сенях, наяву. Я упал и разбил себе лоб. Ничего не помня и не сознавая, в совершенной целости принес, однако же, в комнату зажженную свечу и запер окно, и потом уже догадался, что у меня был припадок. Разбудил Аню и сказал ей, она очень плакала, увидав мое лицо… Я стал ее уговаривать и со мной опять сделался припадок… Когда очнулся, ужасно болела голова, долго не мог правильно говорить; Аня ночевала со мной. (Мистический страх в сильнейшей степени)».
Чтобы рассеяться, он бежит в Гомбург. Там он проигрывает все привезенные с собой деньги, в отеле переносит припадок и при падении сильно ударяется затылком: «… с неделю не проходила шишка».
В Дрезден он возвращается точно побитая собака.
17 июля 1870 года Достоевский заносит в записную книжку: «Бьюсь с 1-й частью романа и отчаиваюсь. Объявлена война. Аня очень истощена. Люба нервная и беспокойная».
Немецкие войска вступают во Францию, весь Дрезден охвачен волнением. Все транспортные средства реквизированы военными властями. Почта не работает. Из Берлина не приходят газеты.
«Что-то война? Не помешала бы очень? Избави Боже!»
«На Рейн с обеих сторон сошлось тысяч по триста… Курсы падают. Все дорожает. Ни те ни другие не выдержат долго войны. А между тем собираются долго драться. Что-то будет! Вероятно, завтра или послезавтра последует решительная встреча».
7 августа он вносит в записную книжку лаконичные фразы: «Роман решительно бракуется (ужасно!). Французы разбиты 6-го числа. Теперь совокупляются впереди Меца и, кажется, потерялись и не знают, как двинуться: теряют время».
О его франкофильских настроениях во время войны свидетельствуют его письма:
«Хороша школа, которая грабит и мучает, как Аттилова орда (Да и не больше ли?)…
Всего больше горячатся и гордятся профессора, доктора, студенты, но народ – не очень. Совсем даже нет. Но профессора гордятся. Lese-Bibliothek
[64] каждый вечер встречаю их. Один седой как лунь и влиятельный ученый громко кричал третьего дня „Paris muss bombardiert sein!“
[65]. Вот результат их науки. Если не науки – так глупости».
Позже он напишет: «Нет, непрочно мечом составленное! И после этого кричат: „Юная Германия!“ Напротив – изживший свои силы народ, ибо после такого духа, после такой науки – ввериться идее меча, крови, насилья и даже не подозревать, что есть дух и торжество духа, а смеяться над этим с капральскою грубостью! Нет, это мертвый народ и без будущности».
