Да и царица испытывала истинное счастье только подле мужа и детей. Она еще больше, чем царь, испытывала отвращение к свету. Если во время приемов при дворе Николай умел очаровывать приглашенных своею простотой обхождения и легковесными разговорами, то страстная, неподатливая Александра чувствовала себя как на иголках в обществе, на которое смотрела косо. «Я не чувствую искренности ни в ком из тех, кто окружает моего супруга, – писала она своей подруге юных лет, фрейлине прусской княгини, графине Ранцау. – Никто не исполняет своего долга ради долга, а только ради личной корысти, ради возможности сделать карьеру. Страдаю и плачу целыми днями, чувствуя, что все извлекают выгоду из молодости и неопытности моего супруга». (Переведено с французского. – С.Л.)
Выходя замуж за Николая, она хотела взять за себя всю Россию, сделаться более русскою, чем сам государь. Но, несмотря на свои усилия, она оставалась маленькой чужеземной принцессой, немкой по крови, англичанкой по образованию. Поздно выучив язык страны, которая стала ее второй родиной, она говорила по-русски с сильным акцентом и обращалась на этом языке только к священникам и к прислуге, но никогда не использовала в кругу близких. В то время, как Николай предпочитал общаться с детьми, матерью, министрами по-русски, она предпочитала общаться в семейном кругу по-английски, по-немецки, реже по-французски. Это не мешало ей иметь безапелляционные суждения о прошлом и будущем России. Не имея ни малейшего представления о национальных нравах, народной ментальности, течениях в мышлении, характерных для интеллектуальной среды, она сочинила для собственного личного удовольствия некую фольклорную Россию – колоритную, полную добрых чувств, с мужиками, наяривающими на балалайках, несущимися по снежной пороше тройками и толпами, простертыми ниц перед святыми образами. Слабо подготовленная для строгого этикета императорского двора, она бросила вызов своей стихийности, предпочитая сдержанность. Простая в интимной обстановке, она напускала на себя чопорность. Те же, кто находился вокруг нее, принимали за чопорность то, что было всего лишь стеснением и смущением. Ее натянутость, искусственность в отношениях с другими обескураживала даже тех, кто желал ей наилучшего. «У нее никогда ни для кого не было любезного слова, – вспоминала графиня Клейнмихель. – Это была ледяная статуя, которая распространяла вокруг себя холод». Ей вторит известная нам генеральша Богданович: «Царица становится все менее популярной. Она делается всем ненавистной». Сознавая это всеобщее озлобление и неспособная выглядеть любезной по отношению к людям, которых она презирала, Александра была уязвлена этим непониманием тем более, что симпатия окружающих к ее свекрови, Марии Федоровне, только постоянно возрастала. Именно она, вдова Александра III, приглашала ко двору фрейлин, дам, ведающих нарядами императриц и Великих княжон; она же заправляла Красным Крестом, учебными и благотворительными организациями, носившими ее имя; ее повсюду почитали, ей льстили. Ее поддержки искали, чтобы пробиться в свете.
Остракизм, который развивался вокруг Александры, казалось бы, мог погасить в ней интерес к публичным делам. Ан нет! Как это ни странно, чем больше она чувствовала себя отстраняемой двором и Петербургом в целом, тем больше ей хотелось утвердиться в решающих ролях. По ее настоятельным просьбам царь сместил начальника дворцовой охраны генерала П.А. Черевина, который не нравился ей за привычку говорить, не стесняясь в выражениях, и прикладываться к бутылке. Точно так же она добилась отставки министра двора, графа И.И. Воронцова-Дашкова, повинного в том, что обращался к царю недопустимо фамильярным тоном. Она желала быть в курсе намерений своего супруга как в отношении снятия и назначения высоких сановников, так и эволюции российской политики во всех областях. Когда зимою 1900 года царю случилось тяжело захворать, она стала открыто вмешиваться в государственные дела, – по свидетельству Ея Превосходительства А.Ф. Богданович, во время болезни супруга царица каждую неделю принимала министра иностранных дел графа В.Н. Ламздорфа с докладом о внешней политике. «Витте она всего раз вызывала к себе. Другие министры у нее не были».
[70] Ну, а посол Великобритании в Санкт-Петербурге сэр Джордж Баченэн записал в своих мемуарах следующее: «Будучи по натуре робкой и сдержанной, даром что родилась с душою аристократки, она не сумела завоевать привязанность своих подданных. С самого начала не имея представлений о ситуации, она побуждала своего супруга вести государственный корабль по руслу, усеянному подводными камнями… Эта честная женщина, страстно желавшая служить интересам своего супруга, окажется, таким образом, орудием его потери. Робкий и нерешительный, император был обречен попасть под влияние воли более сильной, нежели его собственная».
По правде сказать, человеку с нерешительным характером трудно любить женщину всею плотью, всей душой и при этом сопротивляться ее увещеваниям. Именно Александра задавала тон в императорской чете. Она была в центре домашнего очага. Нежная супруга и добродетельная мать, она при всем при том страдала оттого, что до сих пор не могла произвести на свет мальчика – наследника престола, которого ожидал весь народ. Но она с образцовым прилежанием занималась своими четырьмя дочерьми, следя за их образованием, за их моральным обликом. Сама же она – эталон абсолютной правдивости. Ненавидя болтовню великосветских гостиных, она сообщала каждому своему слову груз правды. Кстати, общим с Николаем у нее был вкус к простоте, имея в виду экономию в ведении хозяйства. Разодетая, как то и полагается принцессе, во время официальных приемов, она одевалась в интимном кругу куда скромнее. Капризы моды выглядели в ее глазах мишурою, недостойной ее положения. Зато она превосходно музицировала, охотно пела своим прелестным контральто, писала милые акварели и любила посидеть за чтением у огня. Особое, и притом все большее и большее, место в ее жизни занимала молитва. Когда-то наотрез отказавшись принять новую религию, она теперь погрузилась в православие с пылкостью и рвением, каких только и следовало ожидать от новообращенной. Но точно так же, как та Россия, которой она была предана, имела мало общего с истинной Россией, так и православная религия, к которой она теперь питала страсть, не была истинным православием. В русской вере ее привлекали не догмы, а обряды. Ее чувства завораживали по-византийски пышный декор храмов, небесное пение певчих, облачение священников в роскошно расшитые ризы, густой запах ладана. Ее мистицизм был окрашен суевериями. Она блуждала в мире молитв, предчувствий и знаков, которые уводили ее от реального мира. Ей наносили визиты почтенные богословы, молчаливые монахи, ясновидящие странники, и она внимала им с девичьим пиететом. Она окружала себя старинными иконами, каждая из которых, по поверью, слыла чудотворной. «Странная особа Александра Федоровна, – отметил Витте в своем дневнике. – … С ее тупым, эгоистическим характером и узким мировоззрением, в чаду всей роскоши русского двора, довольно естественно, что она впала всеми фибрами своего „я“ в то, что я называю православным язычеством, т. е. поклонение формам без сознания духа… При такой психологии царице, окруженной низкопоклонными лакеями и интриганами, легко впасть во всякие заблуждения. На этой почве появилась своего рода мистика… гадания, кликуши, „истинно русские люди“. И добавляет: „Может быть, она была бы хорошею советчицею какого-либо супруга – немецкого князька, но является пагубнейшею советчицею самодержавного владыки Российской империи. Наконец, она приносит несчастье себе, ему и всей России… Подумаешь, от чего зависят империя и жизни десятков, если не сотен миллионов существ, называемых людьми… Конечно, и императрица Александра Федоровна, и бедный государь, и мы все… а главное, Россия были бы гораздо счастливее, если бы принцесса Аликс сделалась в свое время какой-нибудь немецкой княгиней или графиней…“»
[71]
