– Вы могли бы не писать?
– Нет. Для меня это было бы невозможно. Я продолжал бы писать, даже если бы перестал печататься. Пусть не для того, чтобы меня читали, но для того, по крайней мере, чтобы освободиться от моих видений. И однако если подготовительный период, о котором я говорил, для меня всегда новая радость, то исполнение – мука, боль от которой не смягчается с годами. Сражаешься с лексикой, с синтаксисом, борешься против повторений одних и тех же приемов. Переделываешь, вычеркиваешь, возвращаешь назад… Слова так бесцветны! Они предают мысль. Персонажи, изображенные словами, деформируются и несутся по воле волн. Найдется ли писатель, который, сравнивая то, что он создал в воображении, с тем, что он написал, мог бы предпочесть результат мечте? Правда, иногда, случается, какая-нибудь удачная фраза точно передает то, что я хотел сказать. Немедленно я начинаю бурно, по-детски радоваться. Я доволен днем, как будто эпитет, который я подобрал, чтобы подчеркнуть оттенок чувства или передать цвет неба, спасет всю книгу от посредственности. В процессе работы я не думаю о произведении в целом, я только отбираю детали. Трудно смотреть со стороны, когда сражение с текстом в самом разгаре.
– Почему вы ведете это сражение? Не с тайной ли надеждой сохраниться в памяти людей своими книгами?
– О нет! Когда я пишу, у меня не бывает этой смешной мысли о потомках. Зато я глубоко ощущаю движение времени. Когда я пишу, я предаюсь иллюзии, что останавливаю бег часов, материализую в какой-то степени проходящее мгновение, объективизирую мимолетное впечатление.
– Каковы ваши отношения с издателями?
– Начиная с моего дебюта в 1935 году я был связан со многими издателями и ни с одним из них у меня не возникало серьезных конфликтов. Некоторые же, как, например, Анри Фламмарион, стали моими близкими друзьями. Когда я познакомился с Анри Фламмарионом, он был еще новичком в издательстве и работал под руководством своего отца. Я наблюдал за ростом его профессионального умения и авторитета. Я восхищался его энтузиазмом проходчика, его энергией и жизнерадостностью. Он был удивительно отзывчив ко всему новому, будь то литература или кулинарное искусство, вино или политика, путешествия или живопись. Помню время, когда Анри и Пьерет Фламмарион принимали нас в Севре, в доме, который они через несколько лет покинули, переселившись в Париж. После завтрака я любил гулять с Анри в большом саду, прилегавшем к дому. До изнеможения обсуждали мы наши общие планы. Как бы я ни сомневался в своей работе, я всегда расставался с ним, воспрянув духом. У него подрастало трое сыновей, в то время дети, занятые своими уроками, – ныне они работают вместе с отцом. После смерти отца в августе 1985 года издательство возглавил старший из сыновей Шарль-Анри.
Я воспринял смерть Анри Фламмариона после долгой болезни как несправедливость судьбы. Внезапно я оказался у края пропасти, куда канули сорок лет дружбы и сотрудничества. Уже зная, что обречен, Анри Фламмарион держался с достоинством перед своими посетителями, скрывая улыбкой свои недомогания, расспрашивая своих собеседников об их личных заботах. Деликатно, мужественно он хотел оставаться на ногах, до конца использовать свой шанс быть человеком среди людей. Утешало меня сознание, что его сыновья и наследники, воодушевленные его честностью и предприимчивостью, продолжают его дело. Загадочный цемент связывал их на редкость сплоченный клан, общаясь с которым я всегда выносил впечатление согласия и силы. Благодаря им в старинном доме на улице Расина жизнь продолжается. Их фамильное предприятие символизирует в моих глазах устойчивость традиций в современном мире, раз они поддерживаются молодым поколением.
Еще одна утрата глубоко опечалила меня: недавняя кончина моего друга юности Жана Давре. Страстно влюбленный в литературу, он обратился к деловой деятельности, где с блеском проявил себя, не отказываясь от литературного творчества. Все подписанные его именем страницы, будь то крупные романы «Шум жизни» и «Пустыня», или его «Театр без границ», или сборники мыслей «Отражения и размышления» и «Ожог», выдают беспокойный мятежный дух и ясный ум. Обширная культура сочеталась в нем с живой игрой воображения; он остался в моей памяти человеком горячим, требовательным, относившимся ко мне по-братски. Я регулярно показывал ему свои рукописи, и он высказывался о них категорично, но искренне. И сейчас еще, закончив страницу, я, бывает, спрашиваю себя: «А что сказал бы о ней Жан?»
– А ваши читатели? Есть ли у вас с ними какие-нибудь контакты?
– Как и мои собратья по перу, я получаю письма читателей, много писем. В большинстве случаев в них выражена трогательная симпатия к автору и его созданиям. Находятся, естественно, читатели и читательницы, которые узнают себя в том или ином вымышленном персонаже («Это в точности событие из моей жизни! Как вы могли так хорошо угадать мои чувства?»). Есть и такие, которые огорчены печальным концом романа и подсказывают другой выход, более соответствующий их желаниям («Вы не должны были убивать его!»). И такие, которые предлагают свою собственную жизнь как тему для романа («Если бы я умел писать, я бы рассказал о пережитых мной испытаниях. Предлагаю их вам!»). Есть и такие, кому не нравится вольное обращение писателя с нормами буржуазной морали («Вы не имели права выбрать такой неприличный сюжет!»). Один читатель даже переслал мне мою книгу вместе с гневным письмом: возмущенный «скабрезными» сценами, он не пожелал держать ее в своей библиотеке. Бывает также, что какой-нибудь читатель упрекает меня за то, что я дал его имя моему герою. Но подобные совпадения всегда случайны. Практически невозможно выбрать имя, которое не существовало бы в жизни. Несколько лет назад я получил письмо, подписанное «Амели Мазалег» – в точности имя и фамилия героини цикла «Сев и жатва». Я считал, что сам придумал фамилию, и был уверен, что выбрал имя случайно, перебрав десятка два других, а оказалось, что Амели Мазалег существует в действительности и живет где-то в департаменте Коррез. Письмо моей корреспондентки тронуло меня своей непосредственностью. Совпадение ее имени с именем моей героини ничуть ее не обидело, она даже прислала мне небольшой подарок – картинку из засушенных цветов. Самым ценным для меня в ее подарке была подпись внизу справа: Амели Мазалег – яркое свидетельство соприкосновения вымысла и жизни. Эта картина и сейчас висит на стене моего кабинета. Хочу в связи с этим заметить, что моя читательская почта значительно возросла после издания моих книг в «карманной серии» – массовым тиражом. Невысокая цена сделала эти книги доступными для самого широкого круга читателей. А что ободряет писателя лучше, чем сознание, что его читают люди всех слоев общества и всех возрастов? Утрата контакта с молодежью – одна из самых серьезных опасностей для человека, который считает себя рассказчиком историй и творцом мифов.
– Ваши книги широко переводятся на другие языки. Удовлетворяют ли вас переводы?
– Мне трудно оценить качество переводов на чешский, японский или шведский языки. Но переводы, например, на английский я нахожу очень точными. Некоторые из моих романов и новелл переведены на русский язык и изданы в России. Читая их на моем родном языке, я испытываю необъяснимое удовлетворение, непостижимое единение с чем-то глубоко запрятанном во мне. Как будто, оставаясь целиком французским писателем, я открываю самого себя как писателя русского. Как будто не переводчик, а я сам прямо по-русски написал эти фразы на бумаге. Бывает, иногда какая-нибудь неточность понимания или неумелость выражения выводят меня из себя. Так, мне помнится, в одной из новелл я рассказываю о мальчике, увлеченно читающем «Тентен».
[35] Не зная, что или кто такое «Тентен» и склонный считать всю французскую молодежь изначально испорченной, переводчик написал, что мой лицеист, устроившись в кресле, читал «журнал с фотографиями полуголых актрис». Но, спешу добавить, такое бывает редко.
