Закончив и опубликовав книгу, я быстро о ней забываю: я уже думаю о следующей. Я никогда не перечитываю мои первые книги. К чему мне перечитывать их, если я ничего больше не могу для них сделать? Они отделились от меня, они живут самостоятельной жизнью в мире других людей.
– Вернемся к вашему желанию обновлeния. Kоpoткий ромaн, наверное, легче писать, чем роман-поток?
– А какую дистанцию легче пробежать: сто метров или пять тысяч? Между двумя этими задачами нет ничего общего. План, способ и темп их выполнения совершенно разные. Я люблю длинные многотомные романы, потому что они позволяют медленно кружить вокруг персонажей, год за годом наблюдать за их метаморфозами, сгущать вокруг них домашнюю атмосферу, растягивать или спрессовывать проходящее время. Короткий роман я люблю за стремительность в развитии действия, за набросанные несколькими штрихами характеры, за недоговоренность фраз, намеками воссоздающих вымышленный мир.
– К какой литературной школе вы себя причиcляeтe?
– Ни к какой. По-моему, нет ничего более опасного для художника, чем замкнуться в системе одной школы, какой бы она ни была. Возьмите историю литературы. Вы убедитесь, что выдающиеся произведения являются таковыми не потому, что их авторы неукоснительно соблюдали правила, принятые в эпоху, когда эти произведения создавались, а потому, что, несмотря на эти правила, вне этих правил, автор сумел вложить в свое творение общечеловеческое содержание. Сохрани нас Бог от террора в хрупком королевстве художественной литературы! Только теоретики, жадные до разного рода классификаций, могут проповедовать превосходство одного жанра литературы над другим. Давно известно, что дискриминационные меры, направленные против той или иной формы художественного творчества, через несколько лет неизменно разоблачаются как непростительная ошибка. Невозможно направлять романический поток. Достижения в области литературы и само ее богатство зависят от ее многообразия.
– Считаете ли вы, что романист должен много читать?
– Он должен читать, конечно. Но не слишком много! Поскольку ему нужно сохранять в себе столь же абсурдное, сколь и необходимое убеждение, что его тема – нова. Если он будет помнить все, написанное и опубликованное до него на избранную им тему, он рискует приступить к работе без вдохновения, с утомлением и опасениями. Он будет критиком, а не творцом.
– Чрезмерно развитое критическое чувство опасно для романиста?
– Боюсь, оно его парализует.
– В общем, вы против интеллектуального романа!
– Нет, разумеется. Все жанры романа имеют право на существование в мире художественной литературы. Но я все же думаю, что главное качество романиста – наивность. Зрелому человеку, избравшему профессию писателя, необходима изрядная доза наивности, чтобы верить в реальность персонажей, которых он выдумывает, и в значительность истории, которую он желает рассказать. Ибо если он сам не верит в реальность своих персонажей и в значительность их истории, то как же поверят в это читатели? Чтобы убедить читателей и самого себя, он должен отдаться игре целиком, превратиться в ребенка, погруженного в грезы, вновь обрести состояние благодати, снисходившее на него, когда, совсем маленьким, он рассказывал сам себе сказки, играя в оловянных солдатиков и соорудив из книг крепостную стену. Другое непременное качество – дар по своему желанию перевоплощаться в другого человека, перескакивать из одного характера в другой, быть – с равной свободой и равной убежденностью – по очереди юной девушкой, угнетенной открытием тайны любви, стариком, задыхающимся под грузом воспоминаний, священником и пьяницей, жертвой и палачом.
Цель романиста, по моему мнению (я подчеркиваю – по моему мнению), вдохнуть жизнь в персонажи, но никогда не судить их, не высказываться определенно за или против них. Если романист вмешивается и комментирует действие, оправдывая одного героя или осуждая другого, он развеивает чары вымысла. Внимание читателя удерживается в той мере, в какой он забывает, что писатель от начала до конца остается властелином рассказа. Две серьезные опасности подстерегают, с моей точки зрения, авторов современного романа: чрезмерная трезвость ума и поиск любой ценой новой техники письма. Истинный творец пишет потому, что его побуждает настоятельная внутренняя необходимость, а вовсе не желание испробовать неизвестную до сей поры форму выражения. Не представляю себе, как можно погрузиться в творчество, сохраняя холодную голову. Нельзя в одно и то же время творить и смотреть на себя со стороны.
– Так что же такое, по-вашему, – написать роман?
– Попытаться сделать вымысел столь же волнующим и правдивым, как подлинная жизнь. Это отнюдь не значит, что я приверженец плоской копии действительности. Действительность осмысливается автором и преображается его чувством. Художественное преувеличение и исключительность судеб и ситуаций присущи самым великим творениям. Но романист, вовлекая читателя в параллельный реальности мир, несущий печать его личности, должен сам быть зачарован собственными вымыслами, забыть все теории профессоров на час и целиком предаться экстазу литературного творчества. Я считаю, что писателям, уклоняющимся от признания этой простой истины, грозит, в конце концов, утрата человечности и творческое бесплодие. Много разума и мало чувства – от такого рода болезни умирают быстро!
– Следуя принципу чередования жанров, вы тотчас после короткого романа «Необычная дружба» перешли к длинному повествованию – в трех томах – о семье Эглетьер?
– Нет, здесь не было с моей стороны расчета. Сюжет «Эглетьеров», едва возникнув во мне, немедленно захватил меня, и я решил пуститься с моими персонажами в длительное плавание. Если бы перед этим я закончил другой многотомный роман, я принял бы такое же решение.
Действие «Эглетьеров» развертывается в наше время в самом сердце Парижа в буржуазной среде. В трех томах («Семья Эглетьер», «Голод львят», «Гниль»
[30]) я рассказал историю медленного распада одной семьи. Ведущие темы романа: противопоставление здорового аппетита молодежи опустошенности людей зрелого возраста, разного рода конфликты, порождаемые жизнью современного общества, глухой треск обветшавшей социальной структуры, полной «гнили». Первый том появился в 1965 году. Прошло много лет. Но, мне думается, некоторые проблемы, поднятые на его страницах, до сих пор не утратили своей актуальности.
– Близка ли вам среда, где происходит действие «Эглетьеров»? Часто ли вы ходите куда-либо по вечерам? Ведете ли светскую жизнь?
– Совсем не веду. По натуре я дикарь и Гит такая же, как я. Круг наших друзей очень ограничен. Больше всего нам нравится жить в нашем загородном доме. Несколько лет назад мы расстались с домом на Юге – он был слишком удален от Парижа – и купили дом в небольшой заброшенной деревушке на реке Луарэ. Это бывшая ферма, прилепившаяся к старинной колокольне. Она расположена на вершине невысокого холма, пышно названного Монт-Сен-Мишель де Гатине. Вокруг, насколько хватал глаз, расстилаются поля. Взгляд не задерживаясь скользит по вспаханной земле, по убегающим вдаль дорогам, по перелескам, очертания которых тают в воздушной дымке. Созерцание этого ландшафта, как и беспредельного морского простора, вызывает у меня ощущение величавой мощи. И как в зависимости от времени года меняется красочная гамма. Как играют, переливаясь, оттенки! То это золото созревших хлебов, то бурые тона убранных свекольных полей, то черная и голая или покрытая тонким слоем инея земля; а когда пелена дождей застилает небо, расплываются контуры холмов и силуэты деревьев, и весь пейзаж словно бы растворяется во влажной атмосфере.
