Тело Рейсса, прошитое пулями, было обнаружено в ночь с 4 на 5 сентября 1937 года на шоссе в Пюлли под Лозанной. Сразу было установлено, что находившийся при нем паспорт на имя чешского коммерсанта Эберхардта – фальшивый. И началось следствие – сразу в двух странах: Швейцарии и Франции. При первых же осмотрах труп был идентифицирован и мотивы убийства признаны исключительно политическими. Газеты единодушно обвиняли СССР, который, наплевав на принятые во всем мире законы, орудовал на территории суверенных государств. Шум нарастал, и он далеко еще не успел затихнуть, когда разразился новый потрясший общество скандал: в центре Парижа 22 сентября того же года был похищен опять же московскими агентами генерал Миллер, глава Русского общевоинского союза. Почти в точности повторилась история с его предшественником, генералом Кутеповым, бесследно исчезнувшим таким же образом в 1930 году. Заподозренный в подстрекательстве к заговору адъютант Миллера, генерал Скоблин, бежал. Его жена – певица Надежда Плевицкая, была арестована как сообщница. Все поиски Миллера ни к чему не привели, точно так же как поиски в свое время Кутепова. Советы стали подлинными мастерами искусства похищения и политического убийства. Что же до дела Рейсса – оно шло своим чередом. Расследование, проводившееся французской полицией, позволило выйти на руководство «Союза возвращения на родину». В доме 12 по улице де Бюси, где собирались члены этого общества, 22 октября 1937 года все было перевернуто вверх дном: провели обыск. Между тем глава «Союза», Сергей Эфрон, опасаясь, что его арестуют, срочно скрылся. По официальной версии, он перебрался через границу и присоединился к испанским повстанцам. На самом деле он отправился на такси, которое вел один из соотечественников, в Гавр и тайком отбыл оттуда на советском корабле. Когда полицейские явились в Ванв, чтобы допросить подозреваемого, они застали там только совершенно растерянную Марину. Она отказывалась верить в виновность и двуличие мужа, которого считала существом прямым и лояльным. Ее отвели в участок, засыпали вопросами. Она повторяла, что ничего не знает. А ее пылкие объяснения «по существу дела» просто-таки озадачили полицию. Она обрушила на них ворох неточных цитат из Корнеля, Расина и себя самой, а в заключение реабилитировала Сергея несколькими фразами: «Он самый честный, самый благородный, самый человечный из людей. – Но его доверие могло быть обмануто. – Мое – к нему – никогда».
[247] Вероятно, искренность и полная растерянность Цветаевой убедили следователей в ее неведении, ее после многочасового допроса сразу же отпустили и довольно долго не тревожили.
Но сама Марина, вернувшись домой, несмотря на то что сгорала от стыда, страха и гнева, не хотела сдаваться без боя. И дала корреспонденту выходившей в Париже русской ежедневной газеты «Последние новости» более подробное и куда более уверенное интервью.
Оно было помещено под шапкой «Где С. Я. Эфрон?». Опровергая слухи о том, что Сергей отбыл из Франции «не один, а с женой, известной писательницей и поэтессой М.И. Цветаевой», корреспондент, посетивший Марину, так рассказывает о встрече: «– Дней двенадцать тому назад, – сообщила нам М.И. Цветаева, – мой муж, экстренно собравшись, покинул нашу квартиру в Ванве, сказав мне, что уезжает в Испанию. С тех пор никаких известий о нем я не имею. Его советские симпатии известны мне, конечно, так же хорошо, как и всем, кто с мужем встречался. Его близкое участие во всем, что касалось испанских дел (как известно, „Союз возвращения на родину“ отправил в Испанию немалое количество русских добровольцев), мне также было известно. Занимался ли он еще какой-нибудь политической деятельностью и какой именно – не знаю.
Двадцать второго октября, около семи часов утра, ко мне явились четыре инспектора полиции и произвели продолжительный обыск, захватив в комнате мужа его бумаги и личную переписку.
Затем я была приглашена в Сюртэ Насиональ, где в течение многих часов меня допрашивали. Ничего нового о муже я сообщить не могла».
[248]
Однако и стойкость Марины имела предел. Вот как рассказывает историю этих жутких для Цветаевой дней Марк Слоним: «…во время допросов во французской полиции (Сюрте) она все твердила о честности мужа, о столкновении долга с любовью и цитировала наизусть не то Корнеля, не то Расина (она сама потом об этом рассказывала сперва М.Н. Лебедевой, а потом мне). Сперва чиновники думали, что она хитрит и притворяется, но, когда она принялась читать им французские переводы Пушкина и своих собственных стихотворений, они усомнились в ее психических способностях и явившимся на помощь матерым специалистам по эмигрантским делам рекомендовали ее: „Эта полоумная русская“ (cette folle Russe).
В то же время она обнаружила такое невежество в политических вопросах и такое неведение о деятельности мужа, что они махнули на нее рукой и отпустили с миром. Но все, что ей пришлось пережить этой страшной осенью, надломило М.И., в ней что-то надорвалось. Когда я встретил ее в октябре у Лебедевых, на ней лица не было, я был поражен, как она сразу постарела и как-то ссохлась. Я обнял ее, и она вдруг заплакала, тихо и молча, я в первый раз видел ее плачущей. Потом, овладев собой, начала рассказывать почти в юмористических тонах о том, что называла „несчастьем“. Мура при этой беседе не было. Меня потрясли и ее слезы, и отсутствие жалоб на судьбу, и какая-то безнадежная уверенность, что бороться ни к чему и надо принять неизбежное. Я помню, как просто и обыденно прозвучали ее слова: „Я хотела бы умереть, но приходится жить ради Мура, Але и Сергею Яковлевичу я больше не нужна“. Маргарита Николаевна спросила о ближайших планах. М.И. ответила, что придется ехать в Россию, а для этого надо идти в „Союз возвращения на родину“, в советское консульство, все равно оставаться в Париже нельзя, и денег нет, и печататься невозможно, и затравят эмигранты, уже и сейчас повсюду недоверие и вражда».
[249]
А Нина Берберова описывает последнее появление Марины в эмигрантской среде: «М.И. Цветаеву я видела в последний раз на похоронах (или это была панихида?) кн. С.М. Волконского 31 октября 1937 года. После службы в церкви на улице Франсуа Жерар (Волконский был католиком восточного обряда) я вышла на улицу. Цветаева стояла на тротуаре одна и смотрела на нас полными слез глазами, постаревшая, почти седая, простоволосая, сложив руки у груди. Это было вскоре после убийства Игнатия Рейсса, в котором был замешан ее муж, С.Я. Эфрон. Она стояла, как зачумленная, никто к ней не подошел. И я, как все, прошла мимо нее».
[250]
