Молодой Владимир Познер,
[50] придя к Горькому, был сражен почти мальчишеским весельем хозяина дома, его страстью составлять экспромтом эпиграммы, придумывать каламбуры, и легкостью, с которой он переходил от гнева к слезам. Слушая стихи, которые читал его гость, Горький вдруг расплакался. В извинение сказал, что так уж у него устроены глаза. И добавил, что радость волнует его до слез, а вот несчастье он переносит беззвучно.
В надежде примирить русских писателей в эмиграции с советскими писателями Горький основал в Берлине журнал «Беседа», в котором печатались помимо прочих Блок, Сологуб, Белый, Ремизов… Но, несмотря на все его старания, примирение оказалось невозможным. Слишком уж много расхождений во взглядах существовало между теми, кто покинул Россию, чтобы бежать от диктатуры пролетариата, и теми, кто предпочел остаться в стране. Журнал выходил нерегулярно. После шести выпущенных номеров редакция тихо закрылась.
Видя перед собой этого перебежчика из коммунистического рая, который искал убежища в буржуйском аду, русские эмигранты не складывали оружия. В Париже, в газете «Журналь де деба» («Journal des débats») 7 июня 1922 года Татьяна Алексинская опубликовала мстительную статью, на французском, обличая злобу и преступления Горького. «Этот последний, – писала она, – вошел в высшую администрацию тех же Советов, которые установили цензуру над прессой, задавили все газеты и журналы, не поддерживавшие большевиков. Какой пост занял Горький у большевиков? Стал главным развратителем интеллигенции. Был назначен коммунистами на должность „директора литературного отдела государственных изданий“. Он монополизировал в своих руках всю книгоиздательскую деятельность, стал главным распределителем субсидий голодающим писателям. Те, что выразили желание работать с ним, смогли выжить, другим не оставалось ничего, кроме как издохнуть с голоду. Но, к несчастью, это еще не все. Горький афишировал свою симпатию к большевикам в моменты, когда уже одно чувство человеческого достоинства должно было бы заставить его молчать. Когда юная революционерка, возмущенная тиранией большевиков, стреляла в Ленина, Горький пал к ногам диктатора, прислав телеграмму с выражениями рабского соболезнования. Когда в Петрограде молодой студент-социалист убил кровожадного Урицкого (бывшего агента охранки, перекинувшегося в милицию, на службу к коммунистам), большевики, чтобы отомстить за него, расстреляли той же ночью в петроградских тюрьмах пятнадцать сотен политических заключенных. Горький же после этого неслыханного преступления участвовал в собрании Петроградского Совета в числе членов президиума, рядом с профессиональным убийцей Зиновьевым, другим красным убийцей Зориным и прочими упырями, пьющими русскую кровь… Для нас, других русских, Горький – один из тех, кто морально и политически в ответе за огромные несчастья, которые принес нашей родине большевистский режим. Пройдут годы, но об этом не забудут никогда».
Горький, конечно же, прекрасно знал, какие ужасные обвинения выдвигают ему его политические враги, среди которых было много людей, разделяющих левые убеждения. Некоторые из них надеялись, что пребывание за границей побудит его отойти от советского правительства. Неужели он не опомнится, увидев, какое свободомыслие царит в Западной Европе, и сопоставив его с подавлением всякой индивидуальности большевиками? Но Горький оставался неуступчивым. Если он и позволял себе критиковать ту или иную инициативу Кремля, в целом он оставался убежден, что опыт коммунистов, рано или поздно, обернется райским садом мира, братства и изобилия. Даже систематические расстрелы подозреваемых, в ходе которых был убит, например, Николай Гумилев, не пошатнули его веры.
В июле 1922 года он послал в «Манчестер гардиен» («Manchester Guardien») статью, в которой признавался, что ошибся, осуждая в начале Октябрьскую революцию за жестокость и беспорядки: если бы Ленин и его фракция не взяли в то время власть в свои руки, в России неизбежно произошел бы анархический взрыв ужасной силы. А несколькими неделями позже, в сентябре, чтобы точно определить свое отношение к советскому правительству, он опубликовал в Берлине в русской газете «Накануне» открытое письмо, отличающееся особенной откровенностью: «Советская власть является для меня единственной силой, способной преодолеть инерцию массы русского народа и возбудить энергию массы к творчеству новых, более справедливых и разумных форм жизни».
[51] Однако добавил, что не может принять отношение советской власти к интеллигенции и считает такое отношение ошибкой: люди науки и техники являются создателями новой жизни в той же мере, что Ленин, Троцкий, Красин, Рыков и другие вожди величайшей революции.
Чтобы засвидетельствовать свою преданность коммунистической партии Советской России, он выступал с речами, составлял петиции, организовывал сбор средств в пользу пострадавших от голода.
Зимой 1923–1924 годов он находился в Мариенбаде. Очень оживленный летом, зимой город одиноко засыпал в зябком оцепенении. Единственное развлечение – кино. Туда ходили каждую субботу, чтобы смотреть «Последние дни Помпеи», «Две сиротки» или фильмы с Максом Линдером. Поскольку в это время года посетителей у Горького бывало меньше, он впрягся в новый роман – «Дело Артамоновых». В нем он повествует о пробуждении сознания у рабочих перед лицом буржуазной семьи владельцев фабрик, Артамоновых, и о медленном разложении этого клана под ударами разгоревшейся революции. Все здесь сделано нами, говорят рабочие, мы хозяева. В ту эпоху Горький намеревался отправиться на юг Франции. Однако в визе ему отказали, несмотря на все ходатайства Анатоля Франса, Ромена Роллана и Анри Барбюса. Италия, более сговорчивая Италия Муссолини, весной 1924 года открыла ему свои границы. Однако местные власти все же отказали ему в разрешении поселиться на Капри, из страха, как бы его присутствие не разбудило политические страсти. Тогда он решил обосноваться на континенте, как раз напротив вожделенного острова, в Сорренто.
За это время его отношения с СССР еще более усложнились. От некоторых решений московского правительства он вставал на дыбы. Временами, видя тупую нетерпимость предводителей большевиков, он чувствовал себя истерзанным либералом времен царя. В 1923 году он узнал, что советские власти составили список запрещенных книг, которые надлежало немедленно изъять из публичных библиотек по причине их антиреволюционного содержания. Неугодными авторами оказались среди прочих Платон, Кант, Шопенгауэр, Рёскин, Ницше… Не в силах проглотить пилюлю, Горький написал Ходасевичу: «Из новостей, ошеломляющих разум, могу сообщить, что в „Накануне“ напечатано: „Джиоконда, картина Микель-Анджело“, а в России Надеждою Крупской и каким-то М. Сперанским запрещены для чтения: Платон, Кант, Шопенгауэр, Вл. Соловьев, Тэн, Рескин, Нитче, Л. Толстой, Лесков, Ясинский (!) и еще многие подобные еретики. И сказано: „Отдел религии должен содержать только антирелигиозные книги“. Все сие будто бы отнюдь не анекдот, а напечатано в книге, именуемой: „Указатель об изъятии антихудожественной и контрреволюционной литературы из библиотек, обслуживающих массового читателя“. Сверх строки мною вписано, „будто бы“ тому верить, ибо я еще не могу заставить себя поверить в этот духовный вампиризм и не поверю, пока не увижу „Указатель“. Первое же впечатление, мною испытанное, было таково, что я начал писать заявление в Москву о выходе моем из русского подданства. Что еще могу сделать я в том случае, если это зверство окажется правдой? Знали бы Вы, дорогой В. Ф., как мне отчаянно трудно и тяжко!» (Письмо от 8 ноября 1923 года.)
