Публикация этого постановления вызвала шквал протестов по всей России. Даже те, кто не был согласен с воззрениями Толстого, возмущены были архаической процедурой, направленной против великого писателя. Что должны были подумать в других странах об этом пережитке Средневековья? Момент для предания Толстого анафеме выбран был крайне неудачно: уже некоторое время московские студенты демонстрировали солидарность с киевскими, которых после беспорядков в университете отправляли служить в армию простыми солдатами. Обстановка в городе была неспокойной, то тут, то там собирались митинги. Двадцать четвертого февраля, в день публикации постановления, Лев Николаевич случайно оказался на Лубянской площади. Какой-то человек, узнав его, крикнул: „Смотрите, вот дьявол в прообразе человека!“ Немедленно громадная толпа окружила Толстого, кричали „ура“, сдавили его тесным кольцом». «Левочка хотел уехать на извозчике, а они все стали уезжать, потому что толпа и крики „ура!“ усиливались. Наконец, привел какой-то техник извозчика, посадили Левочку, народ хватался за вожжи и лошадь, конный жандарм вступился, и так Левочка прибыл домой». Здесь его уже ждали многочисленные письма и телеграммы, невероятное количество людей приходило лично, так что пришлось завести в прихожей специальную книгу для гостей, приносили корзины цветов. По Москве распространились басни «Осел и Лев», «Победоносцев».
В последовавшие за этим дни к дому Толстого стекались толпы людей, желавших выразить ему свою поддержку. Вышло официальное запрещение публиковать в газетах телеграммы и другие знаки симпатии в адрес графа Толстого, отлученного от Церкви. Но противостоять этому было невозможно. Двадцать пятого марта в Петербурге на открытии Передвижной выставки публика собралась перед портретом Толстого, кисти Репина, и устроила овацию. Решено было отправить писателю приветственное письмо, под которым подписалось триста девяносто восемь человек. «Несколько дней продолжается у нас в доме какое-то праздничное настроение, – отмечала в дневнике Софья Андреевна, – посетителей с утра до вечера – целые толпы».
[617]
Графиня была возмущена отлучением мужа от Церкви: как всегда, критикуя, готова была защищать его. Гнев Софьи Андреевны вылился в письмо протеста, адресованное митрополиту Антонию. Оно было запрещено к публикации, но ходило в списках:
«Прочитав в газетах жестокое определение Синода об отлучении от Церкви мужа моего, графа Льва Николаевича Толстого, с подписями пастырей Церкви, я не смогла остаться к этому вполне равнодушна. Горестному негодованию моему нет предела… С точки зрения Церкви, к которой я принадлежу и от которой никогда не отступлю, которая создана Христом для благословления именем Божиим всех значительнейших моментов человеческой жизни: рождения, браков, смертей, радостей и горестей людских, которая должна громко провозглашать закон любви, всепрощения, любовь к врагам, к ненавидящим нас, молиться за всех – с этой точки зрения для меня непостижимо определение Синода… И виновны в грешных отступлениях от Церкви – не заблудившиеся, ищущие истины люди, а те, которые гордо признали себя во главе ее и вместо любви, смирения и всепрощения стали духовными палачами тех, кого вернее простит Бог за их смиренную, полную отречения от земных благ, любви и помощи людям жизнь, хотя и вне Церкви, чем носящих бриллиантовые митры и звезды, но карающих и отлучающих от Церкви пастырей ее».
За рубежом этот страстный протест опубликовали, и митрополит вынужден был ответить: в его письме много цитат из Евангелия, призванных подчеркнуть, что Церковь не должна оставаться равнодушной к богохульникам, говорилось также и о том, что не Святейший Синод отлучил писателя от Церкви, тот сам отдалился от нее. «Да благословит и сохранит Господь Вас и графа, Вашего мужа», – заканчивалось оно.
Благословление это Софью Андреевну нисколько не тронуло: «Все правильно, и все бездушно. А я свое письмо написала одним порывом сердца – и оно обошло весь мир и просто заразило людей искренностью».
[618]
Толстой был взволнован благородным поступком жены, но и несколько смущен: она так яростно его защищала, но лучше было бы не реагировать столь бурно – по мнению ее мужа, когда женщина выходила из тени, лишалась своих добродетелей. Женоненавистник в нем не дремал: «Как только среди общества уменьшается религиозное чувство, так увеличивается власть женщин», и еще: «У женщин только два чувства: любовь к мужчине и к детям, и выводные из этих чувств, как любовь к нарядам для мужчин и к деньгам для детей. Остальное все головное, подражание мужчинам, средство привлечения мужчин, притворство, мода».
[619] С дочерью Марией делился, что «письмо мамы [митрополиту] очень хорошо подействовало на нее. Ничего нельзя предвидеть. У нас, мужчин, мысль влияет на поступки, а у женщин, особенно женских женщин, поступки влияют на мысль».
Сам он отлучение воспринял с глубоким удовлетворением: вот что превратит его в мученика, без каких бы то ни было усилий с его стороны. Посетителям скромно говорил, что его не интересуют эти смешные выкрики церковников. Тем не менее, поразмыслив, Толстой решил ответить своим судьям, так как «постановление это вызвало очень много писем, в которых неизвестные мне корреспонденты – одни бранят меня за то, что я отвергаю то, чего я не отвергаю, другие увещевают меня поверить в то, во что я не переставал верить, и третьи выражают со мной единомыслие, которое в действительности едва ли существует…». В своем письме от четвертого марта он выступает против клеветы, содержащейся в постановлении Синода, еще раз заявляет о том, что Святая Троица и непорочное зачатие остаются для него непонятными, осуждает причастие как колдовство, Церковь, исказившую слово Христа. Затем еще раз формулирует свою веру:
«Верю я в следующее: верю в Бога, которого понимаю как Дух, как любовь, как Начало всего. Верю в то, что Он во мне и я в Нем. Верю в то, что воля Бога яснее, понятнее всего выражена в учении человека Христа, Которого понимать Богом и Которому молиться считаю величайшим кощунством… Верю в то, что смысл жизни каждого человека… только в увеличении в себе любви; что это увеличение любви ведет отдельного человека в жизни этой ко все большему и большему благу, дает после смерти тем большее благо, чем больше будет в человеке любви… Верю, что для преуспеяния в любви есть только одно средство – молитва; не молитва общественная в храмах, прямо запрещенная Христом (Мф. VI, 5—13), а молитва, образец которой дан нам Христом, – уединенная, состоящая в восстановлении и укреплении в своем сознании смысла своей жизни и своей зависимости только от воли Бога».
Как только текст ответа стал известен, поднялась новая волна сочувствия. Копии его наводнили большие города. Суворин, возглавлявший журнал «Новое время», говорил, что в России два царя – Николай II и Лев Толстой. Кто сильнее? Николай бессилен против Толстого, не может свергнуть его с трона, который тот занимает, тогда как Толстой непрестанно расшатывает трон Николая и всей царской династии. Его проклинают, он дает отпор, его ответ распространяется во множестве копий, появляется в иностранных газетах. И если кто-то попробует тронуть Толстого, весь мир зарычит и правительство вынуждено будет поджать хвост.
