Она напишет, что никак не могла, окруженная всеми своими детьми, превратиться во флюгер и поворачиваться то туда, то сюда, в том направлении, которого требовало изменение направления мысли Льва Николаевича. У него это было искренним и яростным поиском истины, для нее стало бы лишь слепым, никому не нужным, подражанием.
Софья Андреевна была убеждена, что, приняв идеи Левочки не в их крайнем выражении, сумеет придать семейной жизни течение одновременно разумное и христианское. Но такая политика не могла удовлетворить бурный темперамент мужа. Он упрекал ее в том, что она любит его недостаточно, а потому не согласна принять нищету, к которой призывал. Она, быть может, пошла бы на такую жертву, но сразу после начала их совместной жизни, теперь же мать семейства защищала имущество не ради себя самой, но ради тех, кому дала жизнь. Лишить их всего, отказаться от их образования, превратить в рабочих, крестьян, попрошаек – на это ей никогда бы не хватило решимости. Призвание к бедности никак нельзя навязать извне, требуется внутренняя предрасположенность, которой у нее нет. А так как каждому христианину должна быть свойственна терпимость, Левочка не может не уважать нравственных убеждений своих близких. Не принимая их в расчет, он становится сектантом, фанатиком. Для него важно не счастье его семьи, а чтобы все вокруг думали, как он! И потому часто повторял, что главное для жены – уметь впитывать идеи, чтобы смотреть на все глазами мужа. Но для Христа равны были все создания. Почему же она, Соня, оказалась в таком положении? Она чувствовала себя в полном согласии со своей совестью, отстаивая свой status quo, как и муж, восставший против буржуазной жизни. В чем больший грех: подчиняться общему закону или считать себя посланником Бога на земле? Руку Всевышнего Соня видела не в пророчествах супруга, но в чудесном его даре сочинять. И полагала, что лучшей формой его служения Господу было бы выполнение того, ради чего он появился на свет и что предавал, философствуя или тачая сапоги. Никакие Левочкины поступки, речи и угрозы не в силах были заставить ее отказаться от этого своего убеждения. Противостоя ему, была уверена, что защищает его от самого себя. Кроме всего прочего, не напиши он «Войны и мира» и «Анны Карениной», кто заинтересовался бы его философскими и социальными трудами? Приверженцев этих идей завоевал для него Толстой-романист. Он, так боящийся недоразумений, отдает себе отчет в том, на каком из них базируется его апостольская миссия? Все это она могла бы написать ему в ответ, но зачем? Софья Андреевна выбрала нежность:
«Я очень бы хотела знать, что ты? Но боюсь трогать те больные места, которые не только не зажили, но как будто еще больше раскрылись… Я рада, что твои больные нервы отдохнут без меня; может быть, ты и работать будешь в состоянии… Кланяйся всем от меня получше, особенно же Анне Михайловне. Им с тобой хорошо – их ты не ненавидишь и не осуждаешь, не то, что меня. Вот хотела уехать я, а уехал ты. И всегда остаюсь я с своими заботами, да еще с разбитой тобой душой».
[526]
Успокоившийся Толстой признал свои ошибки:
«Не для успокоения тебе говорю, а искренно я понял, как я много виноват, и как только я понял это и особенно выдернул из души всякие выдуманные укоризны и восстановил любовь и к тебе и к Сереже, так мне стало хорошо, и будет хорошо независимо от всех внешних условий».
[527]
Он вернулся в Москву с намерением принять компромисс между светской жизнью, которую отстаивала и защищала жена, и жизнью «по Богу», в которой все больше нуждался сам. Неожиданно пришла новая беда: восемнадцатого января умер от ангины младший сын Алексей, четырех с половиной лет, не проболевший и полутора суток. В день похорон Соня в письме спрашивала у сестры, слышит ли та боль ее сердца. Толстой, как всегда, воспринимал случившееся иначе и делился с Чертковым: «Я знаю только, что смерть ребенка, казавшаяся мне прежде непонятной и жестокой, мне теперь кажется и разумной, и благой. Мы все соединились этой смертью еще любовнее и теснее, чем прежде».
[528] В течение последующих нескольких месяцев жизнь Льва Николаевича и Софьи Андреевны стала более мирной, каждый старался щадить другого. Толстой завершил «Так что же нам делать?», «Смерть Ивана Ильича», написал несколько сказок для «Посредника», резкую статью против Николая I «Николай Палкин», небольшую пьесу «Первый винокур, или Как чертенок краюшку заслужил».
Летом в Ясной Поляне он с радостью заметил, что дети сближаются с ним. По примеру отца они занимались полевыми работами, чтобы помочь мужикам. Иногда к ним присоединялась одетая крестьянкой Соня с граблями на плече. Бригада, в состав которой входил Лев Николаевич и Илья со Львом, начинала косьбу в четыре часа утра. Илья вспоминал, что отец косил хорошо, но сильно потел, и видно было, что уставал. В состав другой, менее серьезной бригады входили дочери, гувернантка-француженка, Сергей… «Мы, женщины, – напишет Таня, – становились рядами, переворачивали на солнце скошенную траву и переносили сено на „барский двор“. Но мы работали не на барина, а в пользу крестьян, которые за косьбу „барского“ луга получали половину сена. В полдень работа прерывалась, обедали тут же, под тенью деревьев… Домой возвращались в сумерках, веселой гурьбой, с песнями и плясками. Сестра Маша, шедшая во главе женщин, часто бросала грабли и, подозвав кого-нибудь из девушек, лихо пускалась с ней в пляс». Илья тем не менее уточняет, что никто из них идей отца не разделял и работал вовсе не из-за убеждений.
Покос был не единственным делом, к которому приобщились дети Толстого. Таня навещала в деревне больных, смотрела, как перевязывают ногу отцу, «чтобы так же перевязать ногу Алене Королевне, у которой то же самое». «Я убедилась, что смотреть на это гораздо ужаснее, чем самой перевязать, и мне ничего не стоило Аленину грязную ногу мазать и завязывать. Пропасть больных в деревне, которых мы стараемся на ноги поставить…». Илья помогал возделывать землю матери многочисленного семейства. Сам Толстой чинил крышу одной вдове. Он осознавал, что эта благотворительная деятельность смахивает на игру: дети и гости дома переодевались в лохмотья и сапоги, работа была для них своеобразным занятием спортом, вечером каждый показывал натертые за день мозоли. Главное – поступать правильно, чувства придут потом, рассуждал Лев Николаевич.
Крестьяне посмеивались над барскими затеями, но были сильно озадачены, когда хозяин стал читать им лекцию о пьянстве и просил дать подписку, что они не станут больше пить. Он умолял их отказаться и от курения, как сделал это сам. По его приказу они бросали табак в яму, специально для этого выкопанную. Но за его спиной покуривали и попивали. Граф знал об этом и страдал, как будто ему врал близкий человек. Когда же попросил Черткова присоединиться к обществу борьбы с алкоголизмом, которое пытался внедрить в России, тот сказал, что не может ничего обещать и вообще Христос говорил, что не следует давать клятв. Толстого аргумент этот не убедил.
