Глава XV
Последнее возвращение
Вопреки надеждам Тургенева деревенский воздух не повлиял на течение его болезни. Первые дни в Буживале были особенно трудными. Несмотря на прекрасный, открывавшийся из окна вид на парк с нежной листвой, цветочными клумбами, прелестными бабочками он с ужасом следил за развитием своей болезни. Доктор Жакку, доктор Бертинсон прописали ему молоко. Он с отвращением поглощал его по двенадцать стаканов в день. «Болезнь моя определилась теперь как хроническая – и ни один врач не может сказать, как долго она будет сидеть во мне, – писал он Людвигу Пичу. – Ни о какой работе, ни о какой поездке и думать нечего – и так может длиться годами!» (Письмо от 18 (30) июля 1882 года.) Даже сидя, он чувствовал сильные межреберные боли. Ночью страдания усиливались. Тем не менее в редкие минуты передышки он пытался интересоваться тем, что происходило в мире. Прочитав брошюру о погромах в России, Тургенев переживал, что слишком слаб для того, чтобы написать о них статью. Он выразил свое сочувствие к гонимым евреям в письме к Колбасину. «Единственным средством к прекращению всех этих безобразий было бы громкое царское слово, которое народ услышал бы в церквах <<…>> но царское слово молчит, и что может значить отдельный голосок какой угодно интеллигенции. „Новое время“ (реакционный журнал. – А.Т.) заплюет и уличит тебя в желании порисоваться или даже намекнет, что тебя евреи подкупили. Остается только краснеть за себя, за свою родину, за свой народ – и молчать. Я еще так плох, что не могу долго писать; если станет лучше – дам Вам знать; если же не будет письма, так уж и знайте, что был когда-то писатель такой-то, в свое время что-то – немногое – сделавший; а теперь уж его нет; а живет где-то больной старик, который не только вперед не заглядывает – да и вокруг себя старается не глядеть». (Письмо от 27 мая (8) июня 1882 года.)
Он не мог писать и завидовал собратьям, которые невозмутимо продолжали путь. Литература не оставляла его в покое даже теперь – больного. Он высказывал свое мнение с той же строгостью, что и раньше. Его все больше и больше раздражала цветистость Гюго. Он противопоставлял ему искреннюю простоту и правду Толстого и не разделял увлечения некоторых Бальзаком. «Я никогда не мог прочесть более десяти страниц сряду, до того он мне противен и чужд», – писал он Вейнбергу. (Письмо от 22 октября (3) ноября 1882 года.) И горячо рекомендовал Стасюлевичу «Жизнь» Мопассана: «Я положительно пришел в восторг: со времени появления „Г-жи Бовари“ ничего подобного не появлялось». (Письмо от 12 (24) ноября 1882 года.)
Он смотрел из окна кабинета на сад и с грустью мечтал о большом, ожидавшем его доме в Спасском. Как бы еще раз хотелось побывать в местах своей юности. По его просьбе семья Полонских согласилась обосноваться там на лето. «Когда вы будете в Спасском, – писал он им, – поклонитесь от меня дому, саду, моему молодому дубу, родине поклонитесь, которую я, вероятно, никогда не увижу». (Письмо от 30 мая (11) июня 1882 года.) Полонские послали ему в письме цветы и листья из спасского парка. Он долго рассматривал со слезами на глазах это дорогое напоминание о родине. Крестьяне Спасского написали ему письмо, в котором желали скорейшего выздоровления. Он поблагодарил их за заботу и писал: «Дошли до меня слухи, что с некоторых пор у вас гораздо меньше пьют вина; очень этому радуюсь и надеюсь, что вы и впредь будете от него воздерживаться: для крестьянина пьянство – первое разорение. Но жалею, что, тоже по слухам, ваши дети мало посещают школу. Помните, что в наше время безграмотный человек то же, что слепой или безрукий». (Письмо от 4 (16) сентября 1882 года.)
Теперь доктора придумали устроить у него на плече аппарат, который опирался на левую ключицу. Это приспособление принесло некоторое облегчение. Однако малейшее неожиданное движение вызывало в груди боль. Он не мог поднять руку над головой. «Меня должны чесать и умывать другие руки», – признавался он госпоже Полонской. (Письмо от 1 (13) июня 1882 года.) Чтобы облегчить страдания, к телу прикладывали горячие салфетки. На ночь впрыскивали небольшую дозу морфия. И по-прежнему много молока. Он уже не жил, он переживал и принимал это испытание с фатальным мужеством. Он не был верующим человеком и не искал утешения в надежде на иной мир. Однако ощущение его было с ним на протяжении всего дня. Оно вдохновляло его, несмотря на усталость, писать время от времени стихотворения в прозе и рассказ, который первоначально получил название «После смерти».
В этот горький безнадежный мир, лишь редкие письма Марии Савиной приносили утешение и поддержку. «Вспоминайте иногда, как мне было тяжело проститься с вами в Париже, что я тогда почувствовала!»– писала она ему. Тургенев взволнованно отвечал: «Ваше письмо упало на мою серую жизнь как лепесток розы на поверхность мутного ручья. <<…>> Знаю наверное, что, столкнись наши жизни раньше… Но к чему все это? Я, как мой немец Лемм в „Дворянском гнезде“, в гроб гляжу, не в розовую будущность…» (Письмо от 7 (19) июня 1882 года.)
В следующем месяце, покончив с колебаниями, Мария Савина вышла замуж за Никиту Всеволожского. С едва скрываемым раздражением Тургенев поздравлял ее с этим решением: «Прежде всего позвольте поздравить Вас не столько с браком, сколько с выходом из ложного положения», – писал он ей. И так как она обещала прислать ему гипсовый слепок своей руки, добавлял: «А пока целую не гипсовую, а живую – и сверх того, что Вы, при новом Вашем положении, согласитесь предоставить моим ласкам». (Письмо от 27 июля (8) августа 1882 года.)
В августе он почувствовал себя немного лучше и воспользовался передышкой, чтобы закончить повесть «После смерти». Это произведение, получившее впоследствии название «Клара Милич», стало еще одной историей неразделенной любви и мрачного колдовства. Оно было навеяно реальными событиями, происшедшими с певицей Кадминой, в которую безумно влюбился некий профессор зоологии Аленицын после того, как она покончила жизнь самоубийством. Героиня Тургенева Клара Милич – молодая, талантливая актриса – влюбилась в холодного аскетичного Аратова. Отвергнутая им, она отравилась на сцене. После ее смерти Аратова преследуют магические воспоминания о ней. Он не любил ее живую, а теперь желал – мертвую. Она завладела им, посещала ночью в снах, сводила с ума пагубными наслаждениями, толкала к смерти.
Как большинство неверующих, Тургенев, отрицавший церковные догмы, неожиданно стал страстно надеяться на жизнь вечную. По мере того как иссякали его силы, он начинал верить в потусторонний мир, который не будет напрочь отрезан от нынешней жизни. Эта смутная надежда жила в нем рядом с заботой о совершенстве формы его произведения. Задуманная в условиях невероятных физических страданий, «Клара Милич» отличалась ослепительной чистотой стиля. Никогда Тургеневу в такой степени не удавалось соединить загадочность сюжета с ясностью языка. Первые читатели, познакомившиеся с текстом, были удивлены тем, что это произведение написал старый, больной человек. Пресса назвала «Клару Милич» «поэтической жемчужиной», «светлой правдой». Удивленный подобным приемом Тургенев позднее пометит в своем дневнике: «Повесть моя появилась и в Петербурге и в Москве – и, кажется, и там и тут понравилась. Чего!! Даже Суворин в „Новом времени“ расхвалил!» (И.С. Тургенев. «Дневник», 15 (27) января 1883 года.) И там же: «Кто знает – я, может быть, пишу это за несколько дней до смерти. Мысль невеселая. Ничтожество меня страшит – да и жить еще хочется… хотя… Ну, что будет – то будет!» (Там же, 31 декабря 1882 года (12) января 1883 года.)
