Эти «обстоятельства, не зависящие от его воли», носили имя – Полина Виардо. Она навестила его в Париже в его квартире, однако их отношения были сугубо дружескими. Вне всякого сомнения, мудрое поведение диктовала «глубоко интимная» болезнь Тургенева. У Полины был, впрочем, другой любовник – художник Ари Шеффер. Весь Париж знал об их связи. Тургенев переносил немилость с бессильной злобой. Он проклинал свой возраст, мочевой пузырь, физическую слабость, одиночество. «Пузырь мой мешает мне писать, нарушая спокойствие и ясность духа, – писал он Боткину. – Я не чувствую себя свободным – точно мне свечку под подошвой держат, ровно настолько, чтобы не зажигалась кожа». (Письмо от 25 ноября (7) декабря 1856 года.) И писателю Дружинину признавался: «Осужден я на цыганскую жизнь – и не свить мне, видно, гнезда нигде и никогда!» (Письмо от 5 (17) декабря 1856 года.) Даже Лев Толстой имел право на его безнадежные признания: «Я в этом чужом воздухе – разлагаюсь, как мерзлая рыба при оттепели. <<…>> Весной я непременно вернусь в Россию, хотя вместе с отъездом отсюда – я должен буду проститься с последней мечтой о так называемом счастье – или, говоря яснее – с мечтой о веселости, происходящей от чувства удовлетворения в жизненном устройстве». (Письмо от 8 (20) декабря 1856 года.) Несколько недель спустя он доверительно писал Анненкову: «Единственная женщина (Полина Виардо. – А.Т.), которую я любил и вечно любить буду». (Письмо от 4 (16) марта 1857 года.)
Она в свою очередь дорожила Тургеневым в силу тысячи разных причин. Он, думала она, обаятелен, безупречно одет, постоянен; он прекрасный собеседник, у него верный музыкальный слух, его знаки внимания тактичны. Ей льстило то, что этот большой писатель был настолько покорен ею, что не мог долго находиться вдали от нее. Теперь, когда их отношения ограничивались нежностью, она еще лучше понимала цену его привязанности.
Та степень ревности и отчаяния, до которых дошел Тургенев, лишала его любой мысли о литературной карьере, которая казалась ему абсурдной. «О себе тебе говорить не стану, – писал он вновь Боткину, – обанкрутился человек – и полно; толковать нечего. Я постоянно чувствую себя сором, который забыли вымести <<…>>. Ни одной моей строки никогда напечатано (да и написано) не будет до окончания века. Третьего дня я не сжег (потому что боялся впасть в подражание Гоголю), но изорвал и бросил в watercloset все мои начинания, планы и т. д. Все это вздор. Таланта с особенной физиономией и целостностью – у меня нет, были поэтические струнки – да и они прозвучали и отзвучали, – повторяться не хочется – в отставку! Это не вспышка досады, поверь мне – это выражение или плод медленно созревших убеждений». В том же письме он объявлял своему корреспонденту, что Толстой был проездом в Париже: «Он глядит на все, помалчивая и расширяя глаза; поумнел очень: но все еще ему неловко с самим собою – а потому и другим с ним не совсем покойно. Но я радуюсь, глядя на него: это, говоря по совести, единственная надежда нашей литературы». (Письмо от 17 февраля (1) марта 1857 года.)
В каждом письме ко всем своим русским друзьям он поверял это чередование чувств восхищения и разочарования: «Толстой изменился во многом и к лучшему – но скрып и треск его внутренней возни все еще неприятно действует на человека, нервы которого без того раздражены». (Письмо к Анненкову от 16 (28) февраля 1857 года.) «С Толстым я все-таки не могу сблизиться окончательно: слишком мы врозь глядим». (Письмо к Колбасину от 8 (20) марта 1857 года.) «Несмотря на все мои старанья, сердечно сблизиться с Толстым я не могу. Он слишком иначе построен, чем я. Все, что я люблю, он не любит – и наоборот. <<…>> Но из него выйдет человек замечательный – и я первый буду любоваться и рукоплескать – издали». (Письмо к Анненкову от 9 (21) марта 1857 года.) «Толстой начинает приучаться к терпимости и спокойствию; перебродит это вино – и сделается напитком, достойным богов». (Письмо к Боткину от 23 марта (4) апреля 1857 года.) Толстой в свою очередь писал Боткину о Тургеневе: «Он жалок ужасно. Страдает морально так, как может только страдать человек с его воображением». И, наконец, своей родственнице Татьяне Ергольской: «Его несчастная связь с Полиной Виардо и его дочь держат его здесь в климате, который ему вреден, и на него жалко смотреть. Никогда не подумал бы, что можно так любить». (Письмо на французском языке от 30 марта (11) апреля 1857 года.)
Однако, если один раз Толстой жалел Тургенева, то назавтра – жестоко осуждал его. И как когда-то в Санкт-Петербурге тщательно записывал эти перепады в настроении в своем личном дневнике: «Обедал с Тургеневым и было легко… он просто тщеславен и мелок». (17 февраля (1) марта 1857 года.) «Сидел с Тургеневым часа три приятно». (20 февраля (4) марта 1857 года.) «И опять вечер славно провел у Тургенева за бутылкой вина и камином». (21 февраля (5) марта 1857 года.) «Тургенев ни во что не верит, вот его беда, не любит, а любит любить». (25 февраля (9) марта 1857 года.) «За обедом сказал ему, чего он не думал, что я считаю его выше себя». (26 февраля (10) марта 1857 года.) «Тургенев скучен. Увы! Он никого никогда не любил». (1 (13) марта 1857 года.) «Зашел к Тургеневу. Он дурной человек, по холодности и бесполезности, но очень художественно-умный и никому не вредящий». (4 (16) марта 1857 года.) «Зашел к Тургеневу. Нет, я бегаю от него. Довольно я отдал дань его заслугам и забегал со всех сторон, чтобы сойтись с ним, но это невозможно». (5 (17) марта 1857 года.) «В 5 зашел Тургенев, как будто виноватый; что делать, я уважаю, ценю, даже, пожалуй, люблю его, но симпатии к нему нету, и это взаимно». (7 (19) марта 1857 года.) «Пошел к Тургеневу. Он уже не говорит, а болтает; не верит в ум, в людей, ни во что». (25 марта (6) апреля 1857 года.) И подводя итог всему: «Тургенев плавает и барахтается в своем несчастии». (18 февраля (2) марта 1857 года.)
Наконец Тургенев, набравшись духу, бежал от этого сентиментального кошмара и в мае 1857 года отправился в Лондон к Герцену. Время было использовано на то, чтобы обменяться с другом какими-то важными мыслями, познакомиться с Карлейлем, Теккереем, Диккенсом, Маколеем, и он устремился в Берлин, а затем в расположенный возле Кобленца Зинциг. Там он принял курс морских ванн и чудесным образом обрел вкус к работе. Маленький немецкий городок, старые липы, чинные ряды виноградников, луна, готическая колокольня, прогуливающиеся в сумерках молоденькие блондинки, широкие воды Рейна – эту мирную картину Тургенев выбрал для своей повести «Ася». Ее героиня, как Полинетта, – незаконная дочь дворянина и служанки. Как Полинетта, благодаря воспитанию она стала «барышней». Только эта барышня, мечтательная и вместе с тем жизнерадостная, удивительно походила на Татьяну из «Евгения Онегина». Она жила в небольшом курортном городке со своим братом Гагиным. Рассказчик тоже укрылся в этом затерянном уголке, чтобы, как автор, бежать от ветреной и жестокой женщины. «Я искал уединения: я только что был поражен в сердце одной молодой вдовой… Сперва даже она поощряла меня, а потом жестоко меня уязвила, пожертвовав мною одному краснощекому баварскому лейтенанту». Таким образом, вновь между строчками повести проявляется образ Полины Виардо. Очень скоро рассказчик и Ася полюбили друг друга. Их идиллия развивается на фоне всех элементов немецкой романтической поэзии (руины, солнечные закаты, свет луны, шепот реки). В конце герой не решился просить руки девушки. Гордость Аси была задета, она неожиданно уехала со своим братом, оставив нерешительному поклоннику записку: «Прощайте, мы не увидимся более. Не из гордости я уезжаю – нет, мне нельзя иначе. Вчера, когда я плакала перед вами, если б вы мне сказали одно слово… – я бы осталась». Рассказчик заключает в отчаянии: «Я знавал других женщин, но чувство, возбужденное во мне Асей, то жгучее, нежное, глубокое чувство, уже не повторилось… Осужденный на одиночество бессемейного бобыля, доживаю я скучные годы…» Эта повесть, написанная совершенным языком, неторопливым, гармоничным, привела в восторг большинство друзей Тургенева своей свежестью. Читатели лестно говорили о психологической проницательности автора и его тонком поэтическом чувстве при описании пейзажей. Однако некоторые, Тютчевы среди них, сочли, что Ася – персонаж искусственный. А Толстой в письме к Некрасову сказал даже так: «По моему мнению, самая слабая вещь из всего, что он написал». (Письмо от 21 января (2) февраля 1858 года.) Что касается Тургенева, то он не был удовлетворен своим произведением. «А между тем, – убеждал он Толстого, – я писал ее очень горячо, чуть не со слезами». (Письмо от 27 марта (8) апреля 1858 года.)
