Взамен обоих умерших Екатерина имеет при себе молодого Александра Ланского, своего дорогого «Сашу», такого очаровательного, такого умного, такого любезного, а вдали, «на боевом посту» – бурного и беспечного Потемкина. Этот последний задался целью подарить ей Крым. «Своим положением Крым перерезает наши границы, – пишет он Екатерине. – Предстоит ли нам столкнуться с турками на Буге или со стороны Кубани, на нашем пути каждый раз лежит Крым… А теперь представьте себе, что эта бородавка на носу удалена. Тогда сразу положение на границах становится замечательным».
В апреле 1783 года Потемкин, поддержанный войсками генерала Самойлова, вступает в переговоры с ханом Шагин-Гиреем, выборы которого в Крыму организованы так же, как до этого было организовано избрание Понятовского в Польше. И так же, как Понятовский смирился с расчленением своей страны, хан Шагин-Гирей, учитывая мнение татарских племен на Кубани, соглашается уступить Крым, который становится губернией Российской империи. Екатерина внимательно следит за ходом переговоров, дабы присоединение этой территории не вызвало европейскую войну. Иосиф II оказывается перед свершившимся фактом. Франция ограничивается дипломатической демонстрацией: она предлагает посреднические услуги в переговорах с Турцией, если Россия возьмет на себя обязательство не расширять свое преимущество. Екатерина отказывается связать себя таким обещанием. «Я приняла твердое решение ни на кого, кроме нас самих, не рассчитывать, – пишет она Потемкину. – Когда пирог будет испечен, у каждого появится аппетит. Я столь же мало рассчитываю на наших союзников, как мало опасаюсь и уважаю французские громы, или, вернее сказать, французские зарницы». Никем не поддержанный, султан Абдул-Хамид признает, что не располагает еще достаточно крепкой армией для начала военных действий, и на этом дело кончилось. 21 июля 1783 года специальным манифестом царица объявляет о присоединении Крыма и поздравляет Потемкина с его успехом. Отныне Россия контролирует Черное море, как уже контролировала море Каспийское.
В Крыму, только что присоединенном к Российской империи, Потемкин купается в роскоши, подобно восточному владыке. По воле государыни он стал «князем Таврическим», и им овладело неистовое желание организовывать и строить на переданных под его начало целинных землях. Он основывает города, прокладывает дороги, создает учебные заведения, разбивает парки, сажает виноградники, роет портовые бухты, открывает верфи, привлекает колонистов, финансируя их обустройство. У него там свой гарем, «курятник», как он его называет, из пяти красавиц, племянниц Энгельгардт. Они становятся поочередно его любовницами. Его не смущают ни разница в возрасте, ни родственные отношения. Будучи неофициальным мужем императрицы, он относится к ней с нерушимым обожанием, не отказывая себе, вместе с тем, и в более зеленых плодах. О пыле его чувств свидетельствуют письма к одной из его фавориток, маленькой Варваре: «Люблю тебя, душа моя, и как! Как никогда еще не любил… Целую тебя всю…», «Дружочек мой, дорогие мои губки, мамочка моя, сокровище мое…», «Любовь моя нежная, твоя победа надо мной прочна и вечна…», «Приди, о, любовь моя, спеши, о, друг мой, бесценный дар, который сам Бог послал мне…», «Я весел, когда ты весела, сыт, когда ты не голодна. Я всюду следую за тобой, вплоть до качелей, на которых ты любишь качаться; только мне не по себе, когда ты взлетаешь слишком высоко». Получала ли когда-либо Екатерина столь пикантные послания от своего возлюбленного? Во всяком случае, она не ревнует. Да и как ревновать, когда она сама, а ей пятьдесят четыре, крутит пылкую любовь со своим Сашей Ланским, которому двадцать пять?
В этом 1783 году от общения с Ланским она получает такое удовлетворение, о котором может только мечтать. Он не реагирует на попытки прельщения со стороны зарубежных монархов, идет ли речь об Иосифе II, о принце Пруссии или о шведском Густаве III. Преданный Екатерине, он думает лишь о счастье любовницы и о величии страны. Мягкость его характера завоевывает ему доверие велико-княжеской супружеской пары. Двор удивлен, что он оказывается в стороне от интриг. Ланской стремится к знаниям и тратит все свои средства для пополнения своей библиотеки. Вместе с царицей увлекается он историей России. Усевшись рядышком, они роются в старых монастырских архивах. С 1772 года Екатерина пользуется при чтении очками. Она не стесняется надевать их в присутствии своего фаворита. Близость их так сильна, что исключает кокетство. Может быть, даже главное их удовольствие состоит в обмене мыслями. Это сотрудничество ярко проявляется, когда дело доходит до возрождения Российской академии, впавшей в летаргический сон при ее руководителе Домашневе. Ланской предлагает заменить этого расточительного и бестолкового человека энергичной княгиней Дашковой. Она только что вернулась в Россию и представляет себя жертвой царской неблагодарности, поскольку, по ее словам, Ее величество не соблаговолила признать оказанные ею услуги во время государственного переворота 1762 года. Прекрасная возможность заткнуть жадный рот лакомым куском. А потом, какой урок можно будет преподать просвещенным умам Европы: женщина назначается главой Российской академии!
Екатерина одобряет проект. Но княгиня Дашкова артачится. «Назначьте меня начальницей над вашими прачками!» – отвечает она государыне во время придворного бала. Очевидно, Дашкова надеется на более значительный пост. Вернувшись к себе и не снимая парадного платья, она пишет длинное послание императрице, мотивируя свой отказ от ее предложения опасением оказаться не на высоте. В семь часов утра она посылает письмо во дворец, а спустя час получает в ответ несколько любезных строк, где ничего не говорится об ее отказе. «Вы встаете раньше меня, голубушка, – пишет ей Екатерина, – и прислали мне записку к завтраку… Я Вас прощаю прежде всего потому, что Вы не отклонили мое предложение (?)… Будьте уверены, что в любом случае мне будет приятно служить Вам словом и делом». В тот же вечер в Сенат передается указ о назначении княгини Дашковой на должность руководителя Российской академии. Она кипит от гнева, но отступать уже поздно. Через несколько дней она вступает в зал заседаний под руку с восьмидесятилетним Эйлером, чтобы председательствовать на учредительном заседании Академии. Очень скоро она войдет во вкус новой работы. По примеру Французской академии Дашкова дает задание Российской академии разработать первый словарь национального языка и установить правила орфографии, грамматики и произношения. Для расположения слов новые лексикографы принимают не алфавитный, а этимологический порядок. Результат разочаровывает Екатерину. «Труд получился… сухим и тощим, – пишет она княгине Дашковой. – В его нынешнем виде я вижу в нем лишь перечень не вошедших в обиход и не распространенных слов. Что касается меня, уверяю, что из них я не понимаю и половины… Французская академия очистила национальный язык, изъяв из него все, что там было варварского». Обескураженная непониманием Ее величества, княгиня Дашкова тем не менее продолжает начатое дело. За чистку языка и помещений Академии она берется с рвением домашней хозяйки. Реорганизуя Музей изящных искусств, Дашкова с ужасом обнаруживает два сосуда с заспиртованными человеческими головами, отсеченными по приказу Петра Великого: голову любовницы царя Марии Гамильтон, обвиненной в неверности, и голову Вильяма Монса, любовника царицы.
[127] Эти страшные останки служили экспонатами с 1724 года и вызывали любопытство публики. Княгиня Дашкова распорядилась убрать их. В типографии Академии она печатает исторические труды Екатерины и просит ее сотрудничать в созданной ею газете «Собеседник друзей русского языка». Очень довольная этим, императрица анонимно пишет серию небольших веселых статеек – карикатурных портретов своих близких, забавные воспоминания, безобидные шутки, испещренные скобками и примечаниями. Ланской исправляет грамматические ошибки Ее величества. Но стиль, иронический и острый, только ее, Екатерины. «Должна Вам сказать, – сообщает она Гримму, – что вот уже четыре месяца, как в Санкт-Петербурге выходит русская газета, где замечания и примечания зачастую заставляют смеяться до слез. В целом эта газета является забавной смесью всякой всячины». Так же анонимно Екатерина пишет пьесы, которые ставятся на сцене Эрмитажа. «Вы спрашиваете меня, – пишет она тому же Гримму, – почему я пишу столько комедий… Во-первых, потому, что это забавляет меня; во-вторых, потому, что мне хотелось бы содействовать подъему национального театра, которому, из-за нехватки новых пьес, уделяется недостаточно внимания; и в-третьих, потому, что полезно немного поругать выдумщиков, которые начинают задирать нос. Пьеса „Обманщик и обманутый“ имела огромный успех… Самое забавное то, что на первом представлении стали вызывать автора, который… сохранил полное инкогнито». В «Обманщике и обманутом» Екатерина показала своего рода Калиостро, окруженного глупцами-поклонниками. Впрочем, большая часть ее пьес является плохо состряпанной философской сатирой с бледными характерами. К тому же возможно, что ей тайно помогал в литературном труде какой-нибудь публицист, пользующийся милостью двора. Общая направленность ее писаний являет собой смесь вольтерианства и русской традиции. Гримму, который направляет ей робкую критику этих работ, она весело отвечает: «Ну что, разбиты в пух и прах эти драматические произведения, не так ли? Вовсе нет. Я считаю, что все сгодится за неимением лучшего, а раз все стремятся попасть на спектакль, раз зритель смеется и раз пьесы способствовали снижению влияния сектантов, значит, эти пьесы, несмотря на недостатки, достигли желаемого успеха. Пусть, кто может, напишет лучше, и когда таковой объявится, мы больше писать не будем, а будем развлекаться на спектаклях по его пьесам». Она даже пробует свои силы в поэзии на русском, французском и немецком языках, но признает свою слабость в этой области: «Четыре дня я занималась стихотворством, но на это уходит слишком много времени, да и начала я слишком поздно».
