Узнав подробности события, Екатерина испытывает противоречивые чувства: смесь облегчения и беспокойства. Так же было после убийства ее мужа. «Чудесны и неисповедимы пути Господни, – скажет она Панину. – Провидение споспешествовало мне, приведя это дело к концу».
[75] Конечно, для философски мыслящего человека, пусть он и монарх, убийство неповинного человека – акт предосудительный. Однако, полагает Екатерина, бывают обстоятельства, когда рассудок должен повелевать совестью. Приказ уничтожить узника в случае попытки выкрасть его логичен, поскольку освобождение Ивана VI представляло угрозу престолу. Этот безумный Мирович ускорил дело и тем расчистил почву. Благодаря ему и двум охранникам, точно исполнившим царские предписания, Екатерина может вздохнуть с облегчением. Конечно, ее опять обвинят в смерти, выгодной для нее. Но она прямо не замешана в убийстве. А на публике даже может сожалеть о случившемся. Так что в этом деле преимуществ больше, чем недостатков. Разумеется, речь не идет об освобождении Мировича от суда, как она сделала в свое время с братьями Орловыми. Подобная снисходительность не должна повториться, иначе в глазах общественного мнения царица предстала бы как соучастница. Мирович допрошен в секретной Комиссии, и, вернувшись в Санкт-Петербург, Екатерина знакомится с документами допроса. Находит там «манифест», составленный обвиняемым. В неслыханном тоне ее обвиняют в узурпаторстве, якобы она отравила мужа, по «природной слабости» связалась с бесстыжим офицером Григорием Орловым и даже подумывает о браке с ним. Для Екатерины эти упреки не новы. Она догадывается, что многие из ее подданных думают так же. Нехотя взваливает она на себя груз непопулярности. Ей удастся освободиться от него, устроив какое-нибудь празднество.
Мирович приговорен к смертной казни. Приговор не удивляет ни народ, ни двор. Удивляет лишь, что главный сообщник, Ушаков, даже не упоминается в документах следствия. Подозревают, что он был подкуплен, чтобы спровоцировать Мировича на безумный шаг, затем изобразил самоубийство и исчез еще до бунта. Видимо, он был агентом властей, Екатерины. Во всяком случае, все думали, что виновник будет помилован в последний момент, как это делалось с государственными преступниками во времена Елизаветы. Ведь Остерман услышал о царском помиловании, когда голова его уже лежала на плахе. Может быть, и Мирович, помня об этом, надеялся, что и его помилуют? Взошел он на эшафот спокойно и уверенно, как провидец. Собравшаяся на площади толпа застыла в религиозной тишине, ожидая прибытия гонца от Ее величества с приказом заменить меру наказания. Но нет гонца. Палач взмахивает топором. Когда лезвие обрушивается на шею несчастного, крик ужаса вырывается из груди собравшихся. Как свидетельствует поэт Державин, площадь содрогнулась, «от сильного движения мост поколебался и перила обвалились». Тело казненного было сожжено, чтобы никогда не могло возродиться. Те солдаты, что пошли за поручиком-бунтовщиком, были от трех до десяти раз прогнаны сквозь строй из тысячи отборных парней с розгами. Екатерина не простила. С этого дня для многих она уже не всемилостивейшая матушка.
Власьев и Чекин вознаграждены за послушание и усердие. В официальном докладе, по-видимому вдохновленном императрицей, они подтвердили, что «узник номер 1» был безумцем, неспособным связать два слова, ничего человеческого в нем не оставалось и жалеть о нем нечего.
Иностранные дипломаты потрясены, но продолжают профессионально улыбаться императрице, за два года успевшей оказаться ответственной за два цареубийства. В донесении от 24 июля 1764 года Беранже пишет: «Подозревают, что императрица задумала это убийство и отдала приказ его исполнить!.. Ну и женщина эта императрица Екатерина! Какой театр эта Россия!» 7 августа он же сообщает: «Время и обстоятельства убийства дают основание подозревать царицу в том, что она сама его инспирировала, чтобы отделаться от предмета постоянного беспокойства». В свою очередь граф Заккен, посол Саксонии, в тот же день докладывает своему правительству: «В народе полагают, что эта пьеса разыграна, чтобы, сохранив приличие, отделаться от князя Ивана».
В ответ на волну подозрений, поднявшуюся по всей стране и за ее пределами, Екатерина издает 17–28 августа разъяснительный манифест. В документе уточняется, что Иван, незаконный претендент, с самого раннего детства был «рассудка лишен и человеческого разумения не имел», что Мирович хотел пробиться в ряды придворных, воспользовавшись «кровавым бунтом народным», и что охранники Власьев и Чекин действовали «во спасение общего спокойствия».
Манифест никого не убедил. «Когда с русскими беседуешь с глазу на глаз, – пишет Заккен, – они довольно резко критикуют и содержание и формулировки манифеста». И далее: «Меня уверяли, что были люди, которые молились за упокой души Мировича как великомученика, причем прямо на месте казни».
Мадам Жофрен писала королю Станиславу: «Полагаю, что она (Екатерина) опубликовала смехотворные манифесты о смерти Ивана. Ей вовсе не обязательно было говорить что бы то ни было; суда над Мировичем было вполне достаточно».
И самой Екатерине она посмела написать: «Мне кажется, что, если бы я была на троне, я бы думала то, что сочла нужным в интересах народа и моих собственных, не публикуя манифестов о своих действиях. Я бы предоставила делам моим говорить, а перу – молчать».
Екатерина противится: «Хочется сказать, что вы рассуждаете об этом манифесте, как слепой о красках. Он вовсе не был написан для зарубежных стран, но лишь для информации русского народа о смерти Ивана, ведь надо было сказать, как он умер… Иначе подтверждались бы неблаговидные слухи, распространяемые посланниками государств, настроенных враждебно и завидующих нам… У вас злословят по поводу этого манифеста, но ведь и о Спасителе злословили, и порой злословят о французах. Однако факт то, что обезглавленный преступник и этот манифест заставили здесь замолчать всех сплетников. Так что цель достигнута и манифест мой выполнил свою задачу: ergo, он был уместен».
Несмотря на блестящее оправдание, друзья Екатерины за рубежом с трудом переживают разочарование. Вольтер пишет: «Дело Ивана закончилось с такой жестокостью, что можно подумать, что его состряпали святоши попы». Д'Аламбер добавляет: «Как жаль, что приходится отделываться от стольких людей, а затем печатать манифест, что мы сожалеем, но это не наша вина». Постепенно философы успокаиваются и признают важность государственного интереса. Они испытывают чувство восхищения далекой и щедрой Екатериной и потому вынуждены быть снисходительными. Чтобы освободить Вольтера от сомнений и угрызений, Д'Аламбер цитирует пословицу: «Лучше убить дьявола, чем дать ему убить себя». И уточняет: «Я согласен, что философия не может гордиться подобными учениками! Но что делать? Друзей надо любить со всеми их недостатками». Вольтер с удовольствием дает себя уговорить и забывает эти «мелочи». «Это дела семейные, и я в них не вмешиваюсь», – говорит он. Узнав о мнении мудреца из Фернея, Хорас Уолпол
[76] пишет госпоже дю Деффан:
[77]«Вольтер со своей Екатериной мне противен». А вот мнение герцогини де Шуазёль: «Вот ее (Екатерину) и обелили, она чище снега, ее любят подданные, она – воплощение славы своей империи, ею восхищается весь мир, просто чудо из чудес». В парижских и лондонских салонах Вольтера и его «Като» ставят на одну ступень.
