Как ни старались Бестужев и великая княгиня скрыть свой сговор, иностранные дипломаты пронюхали про него. Да и императрица догадывается, что за спиной у нее идет торг. В сорок семь лет здоровье ее подорвано распутной жизнью, ее преследуют галлюцинации, приступы страха, она никогда не спит две ночи подряд в одной и той же комнате, молится перед святыми иконами и боится приближения смерти. С ней случаются конвульсии, когда она подолгу лежит в состоянии отупения, близком к коме. «В такие моменты, – пишет Екатерина, – разговаривать с ней было невозможно, о чем бы ни шла речь». Когда царица приходит в себя, ей кажется, что великий князь и великая княгиня сидят как хищные птицы над ее постелью. Ловят момент, когда глаза ее закроются и они набросятся на нее. От этих видений и мыслей было два средства: пьянство и разврат. Отяжелевшая, усталая, одолеваемая икотой, она все больше жаждет любовников. «Постепенно на смену умеренным желаниями пришло распутство, а вместе с набожностью росла и тяга к сладострастию, – пишет Ж. Кастера. – Она часто напивалась и тогда от нетерпения не позволяла даже раздеть себя. Поэтому ее горничные по утрам лишь на живую нитку пришивали ей платье, чтобы быстрее сдернуть его вечером с помощью ножниц; после этого ее несли в постель, где она приходила в себя в объятиях нового атлета». Среди всех этих «атлетов» только один – фаворит. Это Иван Шувалов. Он сменил Разумовского. Был он на восемнадцать лет моложе императрицы, кукольное имел лицо с ямочкой на подбородке, длинный нос и чувственный рот. Носил кружевное жабо и белый парик. Ему присвоен титул президента Академии изящных искусств. Елизавета все видит лишь его глазами. А он – заклятый враг Бестужева.
Внезапная радость охватывает двор: после многих месяцев проволочек Апраксин наконец решился на энергичную акцию против пруссаков. В июле 1757 года русские войска занимают Мемель, а в августе того же года наносят противнику сокрушительный удар в Грос-Егерсдорфе. В честь победы отслужили благодарственный молебен. Чтобы показать свой патриотизм, Екатерина устраивает большой праздник в парке Ораниенбаума. Все вокруг веселятся, а Петру с трудом удается скрывать досаду. «Он очень сожалел о поражении прусских войск, ведь он считал их непобедимыми», – пишет Екатерина. Но его разочарование недолго длится. Пока в Санкт-Петербурге кричали: «На Берлин! На Берлин!» – Апраксин неожиданно отступает, побросав обозы и приказав заклепать пушки. Это необъяснимое отступление вызывает среди русских крики возмущения. Бестужев срочно просит Екатерину еще раз написать фельдмаршалу и «по-дружески» уговорить его прекратить отступать и оказать сопротивление. Письмо тотчас посылается, но остается без ответа. В окружении царицы открыто говорят о заговоре и измене. Одни считают, что, узнав о тяжелой болезни императрицы, фельдмаршал подумал, что она вот-вот умрет, и дал приказ на отступление, чтобы угодить наследнику, чье германофильство широко известно. Другие, и в том числе маркиз де Л'Oпиталь, обвиняют Екатерину и Бестужева в том, что они подкуплены Англией, союзницей Пруссии, а потому подтолкнули Апраксина к отступлению, несмотря на победы над Фридрихом II. «Все эти происки совершаются на глазах у Ее величества – пишет маркиз де Л'Oпиталь, – но она занималась только своим здоровьем, поскольку была в очень плохом состоянии; весь двор находится под влиянием великого князя и особенно – великой княгини, а та полностью покорена умом рыцаря Уильямса и подкуплена деньгами Англии».
По приказу императрицы фельдмаршал отозван и сослан в свое имение в ожидании следствия и суда. Его заместитель, немец Фермер, поставлен во главе армии. После короткого расследования Фермер утверждает, что русские отступили только по военным соображениям: не хватало оружия и боеприпасов, солдаты давно не получали жалованье и помирали от голода, так как обозы не поспевали за быстрым продвижением войск. Эти разумные доводы не подействовали на Елизавету. Она считает, что Апраксин просто действовал по настоянию какого-то высокопоставленного лица. Естественно, подозрения падают на Екатерину. С тех пор как эта непоседа вздумала заниматься политикой, весь «молодой двор» перевернут вверх дном. Нужно как следует пройтись метлой по нему.
К сожалению, в тот момент ничего предпринять против великой княгини нельзя: она опять беременна. Ее беременность – дело государственное. Ее спасает большой живот. А тем временем по салонам не перестают судачить. У всех на устах имя подлинного отца: Станислав Понятовский. Великий князь, хотя и придерживается широких взглядов в вопросах своей супружеской чести, при свидетелях заявляет: «Бог знает, почему моя жена опять забеременела! Я совсем не уверен, от меня ли этот ребенок и должен ли я его принимать на свой счет!»
[41] Эти оскорбительные слова тотчас доходят до Екатерины, и ее беспокоит такая скрытая угроза отказа от отцовства. Чтобы предупредить события, она говорит Льву Нарышкину: «Потребуйте от него (от Петра), пусть поклянется, что он не спал со своей женой, и скажите ему, что, если он принесет такую клятву, вы тотчас сообщите об этом Александру Шувалову, великому инквизитору империи».
[42] Прижатый к стене, Петр отказывается поклясться. Успел ли он, между двумя визитами к Елизавете Воронцовой, осчастливить постель Екатерины своим присутствием, или, что более вероятно, он не захотел поднимать скандал из-за столь незначительного события? «Идите к черту и больше об этом не говорите!» – сказал он Льву Нарышкину.
Вздохнув с облегчением, Екатерина принимает решение отныне следовать «независимым путем», то есть не связывать свою судьбу с судьбой Петра. «Вопрос стоял так, – пишет она, – либо погибнуть из-за него или вместе с ним, либо спастись самой, спасти детей своих, а быть может, и государство от крушения, опасность которого неминуема в силу моральных и физических особенностей великого князя».
Неприязнь окружающих лишь усиливает ее решимость. Вице-канцлер Воронцов и фаворит Иван Шувалов добились того, что Станислава Понятовского отзывают в Польшу, но она упрашивает Бестужева отложить его отъезд. Неужели у нее опять отнимут любимого человека, когда она вот-вот станет матерью! В ночь с 8 на 9 декабря 1758 года начались схватки. Узнав об этом, великий князь тотчас устремляется в ее спальню. На нем мундир гольштейнского полка, сапоги со шпорами, перевязь через плечо и «огромная сабля сбоку». Покачиваясь и еле ворочая языком, с блуждающим взглядом, он заявляет Екатерине, что пришел защищать ее от всех врагов, как храбрый гольштейнский офицер. «Я тотчас поняла, что он был пьян, – пишет она, – и посоветовала ему идти и лечь, чтобы императрица, когда она придет, не увидела его пьяным, да еще вооруженным с головы до ног, в этом ненавистном ей гольштейнском мундире».
Через несколько часов императрица и великий князь, успевший к тому времени переодеться, занимают место в спальне, чтобы присутствовать при появлении младенца. На этот раз Екатерина рожает дочь. Она хочет, чтобы умилостивить царицу, назвать ее Елизаветой. Императрица безразлична к такой чести и выбирает имя Анна, как у ее старшей сестры, матери великого князя. После чего крестит новорожденную малым крещением и уносит ее в свои апартаменты, так же как и первого ребенка. Екатерина не возражает. Таково правило. Вновь она получает дар от императрицы (шестьдесят тысяч рублей), и опять ее оставляют одну, без ухода, в своей спальне. Но, под предлогом защиты от сквозняков, она приказала поставить возле алькова большие ширмы, отгораживающие часть комнаты. За ними она принимает, по секрету от императрицы, ближайших друзей, и в том числе Станислава Понятовского. Он, как всегда, неузнаваем в белокуром парике и, когда страж спрашивает: «Кто идет?» – спокойно отвечает: «Музыкант великого князя». Если постороннее лицо спрашивает, что прячет это нагромождение ширм у постели, Екатерина отвечает: «Стульчак». Так, пришедший от императрицы граф Шувалов застает великую княгиню одну, лежащую в печальной позе, а в двух шагах от нее, за ширмами, друзья «давятся от смеха, присутствуя при этой сцене».
[43]
