Тем временем Ассамблея приняла закон, согласно которому Мак-Магон будет президентом Республики в течение семи лет. «Не думаю, что это лицемерное решение хорошо повлияет на дела, – говорит Флобер. – Те же люди, которые вот уже два года как жалуются на „переходное состояние“, только что узаконили его на семь лет… Не сомневаюсь, что Республика установится окончательно в результате медленного перехода».
[549] Но страсти, кажется, улеглись, и он думает, что настало время взлететь «Кандидату». Как раз и Карвало предупреждает о своем визите в Круассе. Он приезжает в субботу в четыре часа. «Объятия, как принято у людей театра, – пишет Флобер Каролине. – Без десяти пять начали чтение „Кандидата“, которое прерывалось только похвалами. Самое сильное впечатление произвел на него пятый акт, а в нем сцена, где на Русслена находят приступы религиозности или скорее суеверия. В восемь мы пообедали, спать легли в два. Наутро снова принялись за пьесу, и тут-то пошла критика! Я пришел в отчаяние не потому, что она была по большей части справедливой, а потому, что мысль о переработке того же сюжета вызвала во мне чувство протеста и невыразимую боль!» Он до двух ночи непреклонно защищает свой текст, соглашается исправить некоторые детали и слить в один четвертый и пятый акты, но отказывается прибавить грубые тирады, в частности «против парижских газетенок». «Это не имеет отношения к моему сюжету! – возмущается он. – Это антихудожественно! Я ничего подобного не сделаю».
[550] И в тот же день пишет госпоже Роже де Женетт: «Никакой успех не сможет возместить мне досаду, раздражение, ожесточение, которые причинил своей критикой вышеупомянутый сир Карвало. Заметьте, что она была справедливой. Но я слишком взвинчен для того, чтобы возобновить те же упражнения. Сердцебиение, дрожь, удушье и пр. Ох! Это все мое. Предпочитаю взяться за большие произведения, более серьезные и более спокойные».
Как бы то ни было, решение принято. О «Слабом поле», постановка которого отложена sine die,
[551] больше не говорят. Что касается «Кандидата», то он торопится начать его репетиции. Испытывая сложное чувство тревоги и реванша, нетерпения и гордости, Флобер отправляется в начале декабря 1873 года в Париж, чтобы уладить детали этого беспокойного дела. В это время в парижской квартире на улице Мурильо его навещает молодой Анатоль Франс. Дверь открывает сам Флобер.
«В жизни своей я не видывал ничего подобного, – пишет Анатоль Франс. – Он был высок ростом, широкоплечий, массивный, шумный и громогласный; на нем удобно сидела куртка коричневого цвета, настоящая одежда пиратов; широкая, как юбка, барка
[552] ниспадала до пят. На его лысой голове было мало волос, лоб бороздили морщины. У него были светлые глаза, красные щеки и ниспадающие усы. Он в полной мере соответствовал нашему представлению, полученному из книг, о старых скандинавских вождях, кровь которых, не без примеси, текла в его венах… Он подал мне свою красивую руку, руку воина или артиста, сказал несколько добрых слов, и с тех пор я с нежностью полюбил человека, которым восхищался. Гюстав Флобер был очень хорош. Он имел чудесную способность восторгаться. Поэтому всегда был возбужден. Он по любому поводу затевал войну, постоянно мстил за обиду. В нем будто жил Дон Кихот, которого он так любил».
[553]
Дата чтения «Кандидата» актерам «Водевиля» назначена на 11 декабря 1873 года. Флобер идет в театр уверенно. «Я начал читать, будучи безмятежным, как бог, и спокойным, как баптист, – пишет он в тот же день Каролине. – Чтобы взять верный тон, сир съел дюжину устриц, хороший бифштекс и выпил кружку шамбертена со стаканчиком водки и стаканчиком шартреза. Я читал со сцены при свете двух керосиновых ламп перед двадцатью шестью моими актерами. Начали смеяться со второй страницы и смеялись от души весь первый акт. Эффект стал слабее во втором акте. Но третий (салон Флоры) весь целиком встречался взрывами смеха. Меня прерывали на каждом слове. Пятый акт заслужил всеобщее одобрение… Словом, все верят в большой успех». Хорошая новость пришлась на пятидесятидвухлетие со дня его рождения. Шарпантье решил издать «Искушение святого Антония», которое выйдет после романа «Девяносто третий год» Виктора Гюго, чтобы избежать нежеланной конкуренции. И благодаря усилиям Тургенева один из русских журналов берется публиковать «Святого Антония», что даст автору три тысячи франков. «Думаю, что начинаю становиться практическим человеком! – восклицает Флобер. – Только бы не стать идиотом!»
[554] Вдохновленная чтением «Искушения» в рукописи, госпожа Шарпантье просит его быть крестным отцом младенца, которого она носит под сердцем и хочет назвать Антонием. «Я отказался наречь христианское дитя именем столь беспокойного человека, но должен был принять честь, которую мне оказали, – пишет Флобер Жорж Санд. – Представляете себе мою старую физиономию возле купели рядом с младенцем, кормилицей и родителями?»
[555]
С получением цензурного разрешения ничто не мешает уже представлению «Кандидата», и репетиции идут полным ходом. 6 февраля 1874 года Флобер последним подписывает в печать «Искушение святого Антония». Как это уже бывало, у него сжимается сердце при мысли о том, что отдает на суд публики произведение, которое вынашивал так долго, тайно, в одиночестве. Для него это вызов и в то же время профанация произведения, ничтожное сражение и расставание с ребенком. «Кончено, я больше об этом не думаю, – пишет он Жорж Санд. – „Святой Антоний“ для меня теперь воспоминание. Однако я отнюдь не скрываю от вас, что с четверть часа очень печально смотрел на первую корректуру. Я расстаюсь со старым компаньоном».
[556]
Он на мгновение испытывает чувство беспокойства, когда Карвало уходит из дирекции «Водевиля», но его преемник Кормон так же «настроен очень радушно», а каждый из актеров по-своему неподражаем. Перспектива успеха в театре скрашивает разочарование Флобера, когда он узнает, что царская цензура запретила публикацию русского перевода «Святого Антония», а власти этой страны не разрешили даже публикацию французского текста в «Санкт-Петербургских ведомостях». Он потерял несколько тысяч франков. Восполнят ли эту неудачу доходы в «Водевиле»? Премьера назначена на 11 марта 1874 года. Билеты расходятся хорошо. Флобер болеет гриппом. «Я кашляю, сморкаюсь и чихаю не переставая; по ночам у меня еще и температура, – пишет он госпоже Роже де Женетт. – Кроме того, прямо посередине лба между двумя красными пятнами выскочил замечательный прыщ. Словом, я ужасно некрасив, даже самому себе отвратителен. Несмотря на все это, аппетит хороший и настроение веселое. Думаю, что до премьеры окончательно поправлюсь».
[557]
