– Да, конечно, – пробормотал отец с выражением сомнения. – Полагаюсь на абсолютную искренность с вашей стороны!
От меня не укрылось, что батюшка мой величал своего собеседника на «вы», тогда как тот ему откровенно тыкал. Петипа похлопал его по плечу и рассеянно добавил с выражением сочувствия:
– Не терзайся, милый мой! Приведи Людмилу завтра утром ровно в десять часов. Я приглашу врача из школы. И если девочку сочтут годной по здоровью, я запишу ее на приготовительный курс Ольги Стасовой. Это великолепная наставница начинающих. Она позаботится о твоем милом кузнечике!
Когда же он был искренен? Когда хмурил брови и в голосе его звучала суровость или когда мазал медом, чтобы заглушить горечь абсента?
Получив из уст маэстро титул кузнечика, когда сама воображала себя скорее быстрокрылой стрекозой, я из вежливости натянула на лицо улыбку. Улыбнулся и отец – мне показалось, что он на седьмом небе от счастья. Но это лишь усугубило мою досаду.
Домой я вернулась раздосадованная на Петипа – уж слишком высокомерно он обращался с нами, как будто мы приходили к нему клянчить медный грошик. Но батюшка мой торжествовал.
– L’affaire est dans le sac!
[1] – выкрикнул он по-французски, едва захлопнув за мной дверь квартиры.
В этот вечер он пребывал в таком волнении, что в продолжение всего нашего с ним ужина тет-а-тет без удержу пил как бочка. Как всегда, прислуживала нам за столом старушка Аннушка, моя бывшая кормилица. И вдруг отец – глаза кроличьи, нижняя губа отвисла, – хлопнув залпом пятый по счету стакан водки, поставил стакан на стол и обратился ко мне со скорбной речью. Он начал с жалобы на отсутствие средств для оплаты моего обучения и даже для существования нас обоих, и вот поэтому обстоятельства принуждают его рассчитывать на меня – пожалуй, только я смогла бы вытянуть семью из беды.
– Если Мариус Петипа займется тобой и сделает из тебя великую балерину – тогда прощай заботы и нужда! – проворчал он. – А иначе конец. Ты видишь, что стоит на кону… Все зависит от тебя. Трудись прилежно, слушайся его во всем – и мы спасены! Я знаю, что благодаря мне и моему прошлому комедийного актера он к тебе настроен благосклонно… Но этого недостаточно… И он недвусмысленно дал нам это понять… Не жди от него снисхождения! Не жди!
В ходе этой патетической речи он налил себе до краев шестой стакан, вылакал и с легким стуком поставил на стол. Язык у него заплетался. Взгляд помутнел. Он начал икать и вдруг ударился в слезы, повторяя мамино имя, точно литанию.
– Ирина, Иришенька… На кого ты нас покинула? Без тебя я и шагу не могу ступить. Я б хотел уснуть и больше не проснуться. Попроси Господа там, на небесах, чтобы Петипа взял ее к себе! Господь поймет тебя… Сделай это ради нас! Там, в небесной выси, тебе это будет легче, чем нам, на грешной земле!..
Мне было жаль отца. Ему и самому было немного стыдно, потому что его слезные ламентации, которые он произносил, конечно, на родном языке, были понятны Аннушке. Желая пресечь эти жалобные речи, я крепко обняла его и поддержала за руку, когда он вставал из-за стола.
– Вот несчастье-то, Господи Иисусе! – проворчала Аннушка. – Да еще при дочери! Господь отвернулся от нас, бедных грешников!
Аннушка вздохнула полной грудью и отвела отца к нему в комнату. Я помогла ей уложить его в постель. Бедная моя кормилица все повторяла:
– Вот несчастье-то! Вот несчастье-то!
– Не обращай внимания! – воскликнула я. – Тебе не понять: у него большое сердце, которое рвется из груди наружу!
– Скорее, у него брюхо как бездонная бочка, – строго сказала Аннушка. – С большого отчаяния человек обыкновенно выбирает из двух утешений – либо молитва, либо водка. Он предпочел хмельное – вижу, как тебе больно, моя крошка!
Едва улегшись, отец тут же почил глубоким сном; я же последовала за Аннушкой на кухню, чтобы помочь ей вымыть и убрать посуду. Потом, как обычно, склонила колени перед старинной семейной иконой и обратилась к Богородице с молитвою о здравии моего отца и о моем спокойном сне, мысленно добавив еще несколько слов к Пречистой деве, чтобы она явилась этой ночью к мосье Петипа и под покровом его блаженного сна умолила принять маленькую Люду Арбатову в Императорскую школу танца. Аннушке хотелось уложить меня в постель; я отказалась наотрез – ведь я уже не была дитятей. Все же я почувствовала себя утешенной, когда, перед тем как уйти, наша милая служанка осенила меня крестом, как это делала моя покойная мать и как иногда делал отец, когда бывал трезв. Нечего и говорить, что этой ночью сон мой не был покоен: я все танцевала до умопомрачения, слышала гром рукоплесканий и благодарила Мариуса Петипа, который сделал меня звездою Мариинской труппы…
* * *
Утро вернуло меня к состоянию реальности. Батюшка мой отряхнул с себя похмелье, я – остатки волшебного сна. Протрезвевши, примирившись друг с другом, мы зашагали по направлению к Императорской балетной школе. Я знала, что несколько минут спустя нам предстоит расставание на пороге этого славного учебного заведения. Если меня примут в число учениц Ольги Стасовой, под высокое покровительство Мариуса Петипа, моя судьба будет вершиться из года в год в этих прославленных стенах. Школа танца при Императорских театрах находится в непосредственном ведении Его Величества. Дирекция хлопочет о юных пансионерах и пансионерках с утра до вечера. Помимо танцевальных курсов в программу обучения включены занятия по русскому и французскому языкам, математике, всеобщей истории, географии и истории искусства. Одежда, предметы для школьных занятий, еда, медицинское обслуживание – все оплачивается из царской казны. Позже, становясь профессионалами, учащимся назначается жалованье, сумма которого зависит от вклада, привнесенного в дело хореографии. Среди них титулованный балетмейстер Мариус Петипа выбирает исполнителей ролей в спектаклях, которые ставит на столичных сценах. Все зависит от этого всеведущего и вездесущего француза, а также от директора Императорских театров Ивана Всеволожского, которого моя родительница представляла мне как человека сведущего и со вкусом, но при всем том услужливого царедворца. Итак, отныне роль отца в моей жизни отходит к другим – теперь управлять моей судьбой суждено Ивану Всеволожскому и Мариусу Петипа. Что ж, для батюшки моего привычное дело – уходить от ответственности. Это, говорит он, его житейский опыт и философия. А я так думаю, что это – забота о собственном покое, а то и просто врожденная трусость. Как поставить ему это в укор? Ведь он мой родитель. Я обязана ему всем. Не за край ли его сюртука я цеплялась, оказавшись с глазу на глаз с главной персоной Императорской балетной школы?…И вот в утреннем тумане передо мною открылась Театральная улица – широкая, пустая и холодная, как мое будущее.
* * *
На пороге училища отец обнял меня и пожелал удачи. Он попытался изобразить на лице молодцеватую уверенность, хотя я догадывалась, что он был обеспокоен не меньше моего. Мне вдруг показалось, что я вторично стала сиротой. Я кинулась ему на шею. Он же ласково, но твердо отстранил меня:
