«У господина Дюма есть в его ошибках не одно прекрасное и серьезное оправдание, – пишет она в „La Presse“. – Прежде всего это пыл его воображения, жар его еще недавно африканской крови; и потом у него есть оправдание, какое есть не у всех, – ему кружит голову его слава… А как бы вы повели себя, вы, все прочие люди, считающие себя благоразумными, если бы вам вдруг предложили платить по три франка за строчку ваших скучных каракулей? О, какими бы вы сделались заносчивыми! До чего высокомерно стали бы держаться! Так будьте более снисходительны к неумеренным проявлениям его гордости. Но если мы находим оправдания оплошностям господина Дюма, то оправданий выпаду, совершенному против него в парламенте господином де Кастелланом, мы не найдем. Как только может молодой депутат, слывущий умным человеком, нападать на писателя, чей талант сомнений не вызывает?.. С каких пор талантливому человеку ставят в вину легкость, с которой он пишет, если эта легкость ни в чем не умаляет совершенства его произведений? […] Быстрота, с которой он сочиняет, напоминает скорость передвижения по железной дороге. У той и другой одни и те же принципы, одно и то же ту и другую порождает: предельной легкости добиваются, преодолев огромные трудности. […] Каждый том, написанный им, представляет собой плод огромного труда, бесчисленных исследований, разностороннего образования. […] Прибавьте к этому искрящееся остроумие, неистощимую веселость и неисчерпаемое красноречие, и вы прекрасно поймете, что, обладая подобными способностями, человек может в своей работе достичь невероятной скорости так, чтобы при этом ни разу не принести в жертву ей безупречности построения, нигде не поступившись совершенством и основательностью своего творения. И такого человека смеют называть господином (избегая произносить его имя)! Но просто господин – это некто безвестный, так обозначают человека, никогда не написавшего ни одной хорошей книги, никогда не совершившего ни одного прекрасного поступка, не сказавшего ни одной прекрасной речи, человека, о котором не ведает Франция и о котором никогда не слышала Европа. Конечно, господин Дюма в меньшей степени маркиз, чем господин де Кастеллан, но господин де Кастеллан куда в большей степени [заурядный] господин, чем Александр Дюма».
Александр перестал сожалеть о несостоявшихся дуэлях. Благодаря статье Дельфины де Жирарден его гонители получили по заслугам. А весь этот шум, поднявшийся вокруг его особы, привлек внимание к Историческому театру.
С вечера 19 февраля, накануне его открытия, к окошечку кассы выстроилась длинная очередь. К счастью, зима выдалась теплая, и толпа стояла терпеливо. Этот приток зрителей привлек продавцов бульона, которые переходили от одного к другому, дешево предлагая свое варево; затем появились торговцы с еще теплыми булочками и разносчики охапок соломы, предназначенных для тех, кому хотелось иметь подстилку, чтобы провести ночь на тротуаре. С наступлением рассвета ближайшие к театру кафе выслали на улицу официантов, снабженных бидонами горячего кофе с молоком. Потягивая утреннее питье, стоявшие в очереди за билетами слушали уличного певца, импровизированными куплетами откликнувшегося на выдающееся событие. Дожидаясь открытия кассы, в очереди смеялись и болтали друг с другом. Но, едва двери театра открылись, тут же началась давка. Однако если дешевые места брали приступом и расхватали в минуту, то в ложах осталось несколько свободных кресел. Светских людей отпугивала заранее объявленная длительность представления. Занавес, который поднимется в шесть часов вечера, должен был опуститься окончательно лишь в три часа ночи. В течение девяти часов подряд голодные зрители должны были питаться лишь событиями драмы, где предательство, преступления и любовь сменялись в бешеном темпе. Читатели полюбили роман, и еще больше они полюбили пьесу, став зрителями. Молодой герцог де Монпансье и его испанская супруга, сидя в своей ложе, зааплодировали первыми. К ним присоединились остальные, зал обезумел от восторга, поднялся шквал аплодисментов. Оголодавшие зрители были счастливы. Они бы с удовольствием съели самого Дюма, если бы им поднесли его сейчас на блюде. На улице певец распевал куплеты, в которых прославлял автора «Мушкетеров» и его театр, окрестив его с ходу «Театром Дюма».
Александр поинтересовался суммой сборов, которая оказалась более чем внушительной. Слава и деньги были для него неразделимы, и, если бы пришлось выбирать что-то одно, он почувствовал бы, что разрывается на части. В предвидении грядущих доходов он оговорил в контракте, заключенном с Остейном, свои права на все пьесы, независимо от того, подписаны ли они его именем, какие будут идти на сцене Исторического театра. По его подсчетам, эта финансовая комбинация должна была приносить ему сто пятьдесят тысяч франков в год. И она будет сопровождаться ростом его известности у зрителей, собратьев по перу и журналистов. Постоянно жаждущий почестей, Дюма не упускал ни единого случая оценить собственную популярность. Так, отправившись на похороны мадемуазель Марс, скончавшейся 20 марта 1847 года, он был приятно удивлен тем любопытством, какое вызвало в толпе его появление. Все головы повернулись в его сторону, его имя перелетало из уст в уста, еще немного – и люди начали бы аплодировать. Виктор Гюго, которого никто из присутствующих, казалось, не узнавал, не мог скрыть жгучей досады. Он – академик, он – пэр Франции, и что же? Современники явно предпочитают ему этого литературного выскочку. Их беспримерное легкомыслие, их неразумие вполне соответствуют невероятной хвастливости того самого человека, который так давно водит их за нос. И Гюго яростно пишет в «Пережитом»: «Этому народу требуется слава. Когда у него нет ни Маренго, ни Аустерлица, он хочет и любит всяких Дюма и Ламартинов».
Что касается самого Александра, ему никогда не казалось, будто он забрался слишком высоко, в погоне за успехами всякого рода он не желал ни малейшей передышки, не знал ни минуты покоя. С нетерпением избалованного ребенка он ждал того дня, когда его замок Монте-Кристо будет наконец достроен и он сможет устроить в нем новоселье. Заставляя как можно быстрее завершить работы, он выбрал день 27 июля 1847 года, через три дня после своего дня рождения, в который ему исполнилось сорок пять лет, для того, чтобы показать друзьям сказочную обстановку, в какой отныне будет протекать его жизнь и будут создаваться его произведения.
Главное здание, к которому по бокам были пристроены две башенки, а над крышей поднимался целый лес флюгеров, было отчасти навеяно стилем Возрождения. На фасаде, в каменных медальонах, размещались изображения гениальных авторов всех эпох и из всех стран. Гомер и Вергилий, Шекспир и Расин, Данте и Мольер, Байрон и Гюго – не меньше дюжины писателей стерегли приют собрата. Над входной дверью – герб Дюма и его девиз: «Я люблю тех, кто любит меня». Внутри, на трех этажах, на каждом из которых было по пять комнат, царило невероятное нагромождение предметов, где драгоценная мебель соседствовала с ятаганами, эспадронами, средневековыми реликвиями и полотнами великих художников. Переходя из комнаты в комнату, посетитель пересекал все эпохи и все страны и вскоре, затерявшись среди этого грандиозного беспорядка, среди этой выставленной напоказ безвкусной роскоши, переставал понимать, где находится: не оказался ли он ненароком в музее или на складе театральной бутафории?
