Великая княгиня положила письмо на стол. Слезы были в ее глазах.
– Какой несчастный оный наш брак и для России и для меня. Нельзя ли было ожидать сие? Иметь врага подле самого престола. Я понимаю, что моего сына отняли у меня и что он живет при бабушке. Боятся не только влияния на него великого князя, но и моего. Тетя больше не верит мне… Скажите мне, могу ли я послать сие письмо? Я ныне во всем опасна.
– Конечно, ваше высочество, посылайте. В нем ничего нет, кроме патриотических чувств.
– Ну, ладно… Я вам верю, Алексей Григорьевич. Вы меня не обманете и не предадите. Тетя очень бывает слаба иногда… Она не может заниматься делами сегодня, а завтра уже может быть поздно. Ну, ладно, и сие уже будет совершенно дискретно. Я пишу и самому Апраксину. Ввиду всех сих «эхов» он все колеблется и боится начать военные действия. Его надо ободрить. Я знаю, что он любит меня и предан мне. Он все ссылается на то, что зимний поход невозможен… армия-де не готова… большой некомплект в полках… И па-та-ти и па-та-та!.. Я пишу ему просто… Вот посмотрите сами, что могут найти такого, что нельзя писать: «Ввиду переменившихся обстоятельств, необходимо немедля открыть кампанию, чтобы замыслы короля прусского уничтожить…» Вот и все. Коротко и ясно… Степан Федорович, ко мне расположенный человек, он меня послушает… Он жаловался на недостаток офицеров, так офицеры ему посланы. Он жаловался, что у него нет конницы, что ему пришлось, за недостатком лошадей, спешить ингерманландских драгун, так к нему уже подошли донские казаки генерал-майора Данилы Ефремова… Он хотел идти на Силезию… Зачем?.. Сие же глупость одна! Король прусский атакует его на марше!.. Чем скорее, без дальних околичностей неприятеля атаковать – тем лучше. Я и пишу сие Степану Федоровичу… Особенно ныне оное нужно ему сказать, когда сегодняшняя выходка великого князя станет известной в армии, и не сомневаюсь, что и самому Фридриху… Ну, ладно!.. Но как послать письмо? За мною следят. Моя переписка контролируется в коллегии иностранных дел. Все известно Шувалову и через него кому надо. И я, вместо того чтобы помочь, могу только повредить.
Печаль и тоска были в голосе великой княгини. Она подняла глаза на Разумовского, ожидая его ответа.
– Ваше высочество, все сие очень даже просто можно сделать. Доверьте сие письмо мне, и я пошлю его через Елагина или, еще того лучше, через Ададурова.
– Спасибо, Алексей Григорьевич. Я счастлива есмь, что не ошиблась в вас. Василий Евдокимович Ададуров учил меня русскому языку, когда я приехала сюда. Я узнала его хорошо. Я полагаю, ему можно доверить.
Как солнце проглядывает сквозь свинцовые тучи и освещает пригорюнившуюся природу – бледная улыбка вдруг совсем по-иному осветила лицо великой княгини и придала ему несказанную юную прелесть. Она встала, растопила сургуч на свече и запечатала конверт с письмом.
– Да, – сказала она, улыбаясь веселее и добрее, – если бы тетя больше входила в государственные дела и меньше доверяла своим советникам, как совсем по-иному шли бы дела российские. Она мудрая – тетя…
– Кому же сие и знать, как не мне? – тихо сказал Разумовский.
– Да, конечно… Вы правы. Ступайте… Я останусь одна-одинешенька. Со своими мыслями, со своим дневником. Там, – она махнула рукою к дворцовым залам, – начинается настоящий немецкий загул, а немецкое пьянство не лучше русского. А когда они соединятся?! Лучше не думать о сем!..
Она протянула тонкую, изящную руку Разумовскому, тот поцеловал ее и, поклонившись, пошел к дверям. Великая княгиня взглядом и улыбкой проводила его.
VII
Лукьян Камынин, следуя из Оренбурга на Ригу, ехал через Петербург. На станции Четыре Руки, где сходятся трактовые дороги из Петербурга на Ямбург и из Петергофа в Царское Село, не было лошадей, и ему пришлось ночевать. В каменном доме с большими прохладными комнатами для проезжающих был только один проезжий. Камынин увидал его утром. Молодой юноша-прапорщик стоял на крыльце станции и возился, стараясь снять перчатку. Белая кожаная перчатка с раструбом прилипла к мокрой руке. Прапорщик в низкой, черной каске с большим козырьком, надвинутой на тонкие, черные, сросшиеся на переносице брови, был высокого роста и сложен как Аполлон. Тонкий, с легкой горбинкой нос спускался к чувственным алым губам. Овал лица был длинный, лицо после лагерей загорело в бронзу, и кирпично-алый румянец здоровья пламенем горел на скулах. Он опустил глаза на перчатку, и черные густые ресницы бросили синюю тень на нижние веки. Камынин был поражен его мужественной и вместе с тем необычайно изящной красотой.
– Позвольте, сударь, я вам помогу, – сказал Камынин.
– Вот черт!.. Тысяча чертей в табакерку!.. Не подается… Прилипла, анафема! А силу употребить опасно. Не порвать бы совсем, – свежим, звучным голосом сказал прапорщик и поднял на Камынина глаза.
Камынин не мог не поддаться обаянию красоты этого молодца. «Как должен он нравиться женщинам», – невольно подумал Камынин.
Перчатка между тем снялась.
– Я, сударь, ужас какой сильный, – сказал молодой офицер. – Мне чуть сильнее нажать и – тр-р-р… Все так и рвется.
– Вы куда едете, сударь?
– Полагаю, туда же, куда и вы. На войну. Вы в карты играете?
– Играю.
– Так перекинулись бы в пикет. Лошадей до вечера не будет. Тысяча чертей в табакерку!.. Смотритель и в ус не дует, чтобы помочь нам поскорее положить жизнь за отечество. Скучно же так сидеть, ворон считать.
– У меня на сегодняшний день свои предположения. Я прослышал, что государыня императрица изволит быть в Царском Селе.
– Ну что из того, – осматривая поношенный армейский кафтан Камынина, сказал прапорщик.
– Хотел бы иметь счастие повидать ее императорское величество.
– А вы никогда не видали государыни?
– Когда-то, в молодости, в ваши годы имел оное счастие.
Прапорщик еще раз внимательно посмотрел на Камынина, но ничего не сказал.
– Вы по своей охоте едете на войну? – спросил Камынин.
– Да… отчасти… От долгов бегу… Препротивная сие штука, тысяча чертей в табакерку, долги… Ну и тоже… разные приключения с шалостями амура немного далеко зашли…
Прапорщик искренно, весело, заразительно и откровенно расхохотался.
– Красотки, красотки, тысяча чертей в табакерку, – пропел он приятным голосом. – Знаете вы, что сие такое?.. Купидоны и амуры?.. Хлои и Дафнисы?.. Ар-р-ромат!.. Цветы удовольствия!.. А?.. Уже где, где, а в Петербурге-то красивыми женщинами Неву запрудить можно. Позвольте, сударь, полюбопытствовать, с кем имею честь?
– Поручик Архангелогородского полка Лукьян Васильевич Камынин, дворянин.
– Прапорщик Григорий Григорьевич Орлов. Что ж, желаете, пешком пропонтируем в Царское? Быть может, и увидим где императрицу. Я человек компанейский.
– Отлично.
Они вышли на дорогу. Желтые рябины в бурых кистях спелых ягод бросали перистую тень на пыльную обочину, шедшую вдоль мощенной крупным гранитом дороги. Густая пыль была мягка. Стая серых дроздов, спугнутая путниками, слетела, раскинулась сетью по небу и вернулась на рябины.
