– Иду, иду, Рита, – отозвался Сергей Петрович, появляясь в дверях.
– Петр?.. Ну, да сейчас…
Нескладно, сбивчиво, как всегда после долгой разлуки, в волнении первой встречи, посыпались жадные вопросы и то скорые, то после некоторого раздумья – говорить ли? – ответы.
– Петр по отцовским следам пошел. От гвардии отклонился. Может, доходили до тебя «эхи»… Архангелогородским полком ныне командует. Полк под Ригой. Война у нас в ожидании. За него не опасен я. Знаю – не уронит отцовского имени.
– Ты как, Рита?
– Что про себя говорить… Не сладкая моя была жизнь, хоть и ох как интересная, по чужим краям, по чужим людям… И хорошего повидала и плохого… Всего было… После…
– Не удалась твоя жизнь, Рита?
– Ну что вы, батюшка. Разве можно Бога гневить? Жива, здорова, бодра…
– А вот… замуж-то?..
– Не всем замуж… Не судил Бог. Я полюбила раз… Как мама. Другого любить не захотела.
– Слыхала о нем что?.. О Лукьяне?..
– Через него, матушка, и сюда примчалась. Благо свободна была в ту пору.
– Что же он?..
– Да вот… пишет…
И, легкая – кто даст ей сорок два года, – помчалась в прихожую, где остался баул, развязала его и принесла Лукьяново письмо.
– Вот – пишет…
– Да, тяжело расплачивается… Другим еще тяжелее припало. Взять хоть императора Иоанна Антоновича. Безвинный, совсем ребенок!
– Он-то, батюшка, где? Ему семнадцатый год идти должен. Жив ли?
– Тайна великая… Слыхал я, жив… В Шлиссельбурге, в великом бережении… Без имени… Арестант номер первый.
– Арестант номер первый, – тихо, опуская глаза, повторила Рита, – а был – император!
– Левенвольд в Соликамске, – продолжал рассказывать о знакомых Рите лицах Сергей Петрович. – Алексей Григорьевич за него хлопотал… Помнит добро человек… Остерман в Березове… Миних… А! Миних!.. – в Пелыме!!! Сколько с ним походов сломали!.. Сколько викторий чудесных одержали!.. В Пелыме! Да, сказывают, докучает императрице своими прожектами… Кажись, всю Россию застроил бы.
– Я и то вижу, строится сильно Россия… Петербурга прямо-таки узнать сегодня не могла… Какие дворцы, какие хоромы!.. Лучше многих городов европейских, что я повидала.
– Как же!.. Кругом стройка идет… И Воронцовы, и Строгановы, и Шуваловы, и Апраксины – все ныне каменные палаты – и какие! – себе повыбухали. У всех все в самом чистом итальянском штиле. Наш скромный голландский пооставили. Ныне все ввысь и вширь. Дочь красоту отцовского парадиза любит. Растрелли-итальянца выписала для работ, а подле него целая школа молодых архитекторов выросла. Скоро вся Россия будет растреллиевская.
– А помнишь, Рита, Вишневского, Федора Степановича, что тогда к нам Алешу доставил? – сказала Адель Фридриховна.
– Как не помнить… А какое чудное венгерское вино он батюшке подарил.
Сергей Петрович вздохнул…
– Да… было время… Пил я и винцо… Прошло то время.
– Так где же ныне Вишневский?..
– Произведен в генерал-майоры, свой человек у Разумовского. Не зря в телеге вместе скакали… Сколько имений ему государыня пожаловала, домашнюю утварь. Она добрая… Ты, Рита, хорошо сделала, что тогда ей помогала. Но, право, зачем ускакала?.. Все и тебе бы что перепало.
– Мне ничего не надо, – тихо сказала Рита.
– Знаю, дочка… Ты – Ранцева… Вот и Петр такой же. Он в лейб-кампанцы был пожалован. Кажется, чего выше?.. Его Разумовский в генеральс-адъютанты взять хотел. Ку-уда!.. Как еж иглы натопорщил… Не лицам служу – Родине и государыне… Пошел в напольный полк майором… Вот и трубит теперь в армии… Что же ты думаешь, дочка, с Лукьяном делать?..
– Хочу просить его к брату в полк… Если война, пусть смоет кровью позор предательства и станет достойным офицером русским.
– Что же, дело хорошее.
– К ней пойдешь?
– Не знаю, мама.
– Ты пойди к Алексею Григорьевичу. Он ныне большой вельможа… И так… По городу «эхи» есть – венчанный муж императрицы… В Перове под Москвою и венчались, сейчас после коронации. Хотя что… Ныне другие пошли фавориты. Иван Шувалов ныне при ней… мальчишка-кадет Бекетов… А все она Алексея Разумовского слушает… А он добро помнит… Как Вишневского-то устроил и графу Левенвольду помирволил. Соликамск не Пелым. Там все – люди живут…
– Вы, батюшка, думаете – Разумовский помнит меня.
Шестнадцать лет не видались, да и какие перемены с той поры произошли.
– А ты, Рита, напомни ему, как обламывала и учила молодого хохляку, – сказала, улыбаясь, Адель Фридриховна.
– Пойди, пойди, утречком, пока императрица почивает. Он человек не гордый и доступный.
– Да он сейчас не у себя ли в усадьбе? В Аничковом?
– А если в усадьбе, так и того лучше. На свободе все ему и расскажешь. Себя назови. Твои и братнины… да и мои, чаю, службы там не вовсе позабыты.
Кончив о главном, что лежало на сердце у Риты, стали вспоминать пережитое, города и встречи в них с русскими людьми, что были у Риты во время ее долгих странствий.
II
Раннее тихое морозное утро – так Рите добрые люди советовали пораньше собраться к Разумовскому, позже у него много народа бывает, да и, не ровен час, по старой привычке, может и во хмелю оказаться. Рита в беличьей, заграничного фасона, черным сукном крытой шубке идет по городу. Колышутся легкие фижмы ее изящной «адриены» темного цвета, и маленькие ножки отстукивают коваными каблучками по замерзшим доскам панелей.
Она прошла наискось Летний сад. Везде видит перемены. Как разрослись деревья!.. В белом инее они образовали хрустально-серебряный свод над Ритой, и сквозь него видно небо. Розовым опалом просвечивает солнце, и вокруг него горят голубые огни. Воздух легок, мороз сладко пощипывает щеки, и из маленьких губ струится пар. В саду зимняя тишина. Прохожих мало. Сторожа в коричневых азямах большими деревянными лопатами сгребают снег и кладут его длинными валами вдоль аллей. На пруду каток расчищен. Какие-то затейники вылепили из снега Минерву в высокой каске, в броне и с метлой вместо копья в руке. Молодая пара – он в одном кафтане Семеновского полка, она в белой горностаевой шубке – скользит и носится, танцуя по замерзшему пруду. Длинные коньки, загнутые спереди кверху, отзванивают по крепкому голубому, в белой нитяной сетке льду…
За воротами сада слышно, как ревут слоны на Слоновом дворе – прямо перед нею Невский и усадьба Разумовского.
– Пади!.. пади!.. – кричат наездники, и легкие санки несутся по снежному проспекту. Верховой «поддужный» склонился к оглоблям и точно тянет упряжного датского жеребца. Голубой пар идет от конских спин, и напруженно натянуты руки наездника в санках… Сзади рысью идет чья-то охота. Щелкают арапники, борзые скачут подле лошадей. Пестрые кафтаны мелькнули и скрылись в серебряном дыму дали проспекта. Не на Рожковскую ли землю скачут охотники? – туда, где было с Ритой такое страшное приключение, когда освободила ее цесаревна.
