– Ваше высочество, що до мени – надоть бы тихесенько… Трошки бы и не потрафить…
Цесаревна подняла на него вопрошающие глаза.
– Почему?..
– Дабы, ваше высочество, избыть роптания завистливых глаз и злости низких сердец и умов темных.
Она не сразу нашлась что ответить.
– Может быть, ты и прав, – сказала она. – Но, любезный мой, когда что касается моей красы, моей силы и ловкости, моего уменья ездить, – я не могу… Понимаешь, сие есть мое, и никто никак от меня оного не отнимет… А что – зависть?.. Пусть!.. Все одно не остановишь сей самой злой нашей греховности. Я, по крайней мере, никому не завидую. Ну, ступай… Я буду переодеваться…
Она с царственной гордостью протянула Разумовскому руку для поцелуя и выпроводила его из уборной.
В легкой «адриенё» светло-сиреневого цвета и маленькой шляпке с перьями цесаревна боковым ходом вышла из манежа и пешком прошла вдоль Царицына луга в Летний сад. Прогулка ее успокаивала.
Никогда еще она не чувствовала так сильно своего превосходства над всеми. Никогда не сознавала так ясно по восторгу и восхищению одних, по зависти и злобе других, что она первая в России, что ей, а не ничтожной Анне Леопольдовне, со всей грязью непроветренных спален и детских, с Линарами и Менгденами, следует быть императрицей.
В Летнем саду благоуханно пахло свежей землей и цветами. Левкои, резеда, гелиотропы, турецкие табаки, душистый горошек цвели пестрым узором в клумбах, в озере, томно журча, бил фонтан, густая зелень лип и кленов бросала синюю тень на золотистый песок дорожек. Цесаревна шла по боковой аллее, направляясь к зверинцу. Человек пятнадцать гвардейской молодежи – преображенцев, семеновцев и измайловцев шли ей навстречу. Офицеры остановились, пропуская цесаревну, сняли шляпы с пудреных париков и низко ей кланялись. Цесаревна смотрела на них синими смеющимися глазами и мысленно говорила: «Милые, родные, хорошие мои…» Офицеры словно чувствовали сердечную ее ласку, когда говорила она им простые слова привета:
– Здравствуйте, родные!.. Петр Сергеевич, здравствуй!.. Здравствуй, Гротельман… Давно ли пожаловал в Петербург?
Она всех знала. Все были недавние капралы и сержанты, посетители ее «солдатских ассамблей». Офицеры окружили ее и шли за нею.
– Матушка, – сказал один из них, и все придвинулись к ней так тесно, что касались ее. – Матушка, мы все готовы и только ждем твоих приказаний… Когда же, наконец, повелишь нам?
Как и раньше бывало, как только «это» подходило к ней – она испугалась. Улыбка покинула ее, как солнце покидает в туманный день землю. Лицо ее стало строго и серьезно.
– Ради Господа, молчите, – сказала она. – Опасайтесь, чтобы кто да не услышал вас. Не делайте себя несчастными… Дети мои… Не губите себя и меня… Разойдитесь… Ведите себя смирно…
Она видела смущение и разочарование на их лицах, и ей стало жаль их.
– Минута действовать еще не наступила… Я вас тогда велю предупредить…
Она не понимала, что уже самыми этими словами она входила в заговор. Она ускорила шаги, прошла в Летний дворец и скрылась в нем. Из него она послала за каретой, чтобы потаенно вернуться в Смольный дом.
Все трепетало в ней – радостью и гордостью, но больше того – страхом.
XVII
Финч задержался после ужина, и цесаревна волновалась, боясь, что он встретится у нее с маркизом Шетарди.
Она чувствовала, как выспрашивал и выведывал английский посол, далеко ли зашел заговор. Он постоянно возвращался к разговору о Нолькене, ему хотелось вызнать, подписала ли цесаревна какое-нибудь обязательство перед Швецией. Маленькая пуговка его носа зарумянилась от хорошего, старого венгерского, серые, словно оловянные пуговицы, глаза подернулись слезою.
– Votre Altesse, – на грубом французском языке, как говорят англичане, говорил он, – смею вам советовать, не верьте Франции. Вы не можете себе представить, какая это жестокая, неумолимая и подлая в своей политике страна. Она вас не пощадит. Знаете ли вы?.. Я вам скажу под большим секретом то, чего и сам маркиз, как я думаю, не знает. Франция с вами ведет двойную игру. Недавно она устроила союз между Швецией и Турцией. Так же, как это было при вашем отце, – вас берут в тиски с двух сторон. Вашего отца нет. Его сподвижники умерли, другие состарились, и кто теперь будет защищать ваше отечество, если это не вы сами возьмете на себя все бремя правления и не сумеете соответствующими договорами парализовать игру Швеции и Франции? Как вы об этом думаете?.. Разве Россия не стоит маленького письма вашего высочества, и неужели вы такового не написали?..
Финч совсем сморщил свое лицо и стал удивительно похож на красное печеное яблочко. Он маленькими глазками умильно засматривал в глаза цесаревны. Та спокойно выдержала его испытующий взгляд и не проговорилась. Она беспечно и неотразимо засмеялась и сказала совсем равнодушно:
– Но зачем вы мне все сие говорите… Я так далека от большой политической кухни. Вы меня видели сегодня в конской школе… Вот моя сфера.
– Вас так любят солдаты. Цесаревна улыбнулась не без гордости.
– Пустое. Солдаты послушны своему императору. Я молода… Господь балует меня любовью простых людей… Несчастен тот, кто поверит в любовь народа. Народ непостоянен, как самая ветреная красавица. Несчастна и та страна, которая станет управляться народом.
– Вот как! – кисло сказал Финч.
– Разве можно угадать народные настроения? Сегодня у него на уме одно, завтра – другое. Он, как ветер, меняет свое направление, и нужен искусный кормчий, чтобы владеть ветрами.
– Да… может быть… Вы правы… Народ народу рознь…
– Народы все одинаковы… Разнятся лишь правители. Притом народ жесток и деспотичен.
– Бывает…
Наконец Финч ушел. Было половина десятого. Цесаревна села играть в ломбер с камергером ее двора, Михаилом Илларионовичем Воронцовым, и Разумовским. Она рассеянно играла. Ее мысли бродили где-то далеко. То, что ей сказал Финч о союзе Швеции и Турции, ее поразило. Франция устраивала этот союз? Это казалось цесаревне ужасным предательством… «Но как может Франция поступать иначе, – думала она, – когда мы готовы любезничать с Фридрихом и одновременно ищем дружбы Австрии и Саксонии?.. Политическая кухня! Скучная и гадкая кухня, но если пустить стряпать в ней Остермана и Антона Ульриха, возомнившего себя с недавних пор тонким политиком, и точно, они вовлекут Россию в тяжелую войну… Не мой ли долг ныне приступить к каким-то действиям?.. К каким?»
Она подряд сделала три грубые ошибки.
– Моя мамо, вы невозможны сегодня!
– Да что, Алексей Григорьевич… Ах, да… Ну что же, мы проиграли.
Воронцов выиграл «пулю». Начали снова сдавать карты, но скороход доложил, что пришел французский посланник.
– Проси в маленький кабинет, – сказала цесаревна и прошумела шелковыми юбками нарядной «самары» мимо своих партнеров. У зеркала в гостиной она поправила прическу, тронула нос пудрой и посадила мушку на подбородок.
