Разумовский прошёл в спальню, отпустил слугу и вместо того, чтобы ложиться, надел на себя мундир Измайловского полка и сел в нём у окна.
Тёплая, душистая, летняя ночь тихо шествовала над Петербургом. Город спал. Прогремит где-то далеко по булыжной мостовой извозчичья двуколка, съедет на деревянный настил, и затихнет её шум. Чуть шуршит потревоженная набежавшим ночным ветром листва густых лип и дубов в саду, да за Мойкой раздадутся на Адмиралтейской крепости крики часовых: «Слушай!.. Слушай!.. Слушай!..» – и замрут в отдалении, точно растают в хрустальном воздухе прозрачной, томной, северной ночи. И долго стоит полная, торжественная тишина. Небо зеленеет над адмиралтейской иглой, и ужо горит ярким блеском золотой её кораблик. Слышно, как плеснула рыба в Мойке, и опять полетело, понеслось над городом. «Слушай!.. Слушай!.. Слушай!..»
XVIII
Екатерина Алексеевна проснулась точно от внезапного толчка. В антикамере за занавесями кто-то был. Горничная Шаргородская сердито сказала шёпотом:
– Да что вы в самом деле. С ума, что ли, сошли? Нельзя вам сюда. Сказывают вам – Государыня почивать изволят.
Екатерина Алексеевна открыла глаза. Занавеси наполовину раздёрнуты. В антикамере мутный, предутренний летний, зеленоватый свет, и кто-то большой стоит там у самой занавеси.
– Кто там? – спросила Екатерина Алексеевна. Она уже догадалась, кто мог быть у неё в такой ранний час, и шибко забилось её сердце.
– Ваше Величество, здесь я, Алексей Григорьевич, по неотложному делу. Пора вставать, Ваше Величество, всё готово, чтобы провозгласить вас.
Государыня ничего не спросила. Она поняла, что – вот оно! И пришла её судьба, и уже нет иного выхода, как довериться вполне этому человеку, и если не это – то завтра с нею покончит Император и его голштинцы.
– Хорошо. Обожди. Сейчас я оденусь…
Она быстро и тщательно оделась. Чёрное простое платье, на голове маленькая чёрная же шляпа, лёгкая накидка от пыли. Она вышла в антикамеру. Щёки горели от свежего умыванья, и под юбками дрожали ноги от волнения и утреннего холода.
И как всегда, когда говорила по-русски, на «ты» обратилась к Орлову:
– Ты один?..
– Со мною Василий Ильич Бибиков. Он остался при карете.
Шаргородская в шали вышла за Екатериной Алексеевной и приказала лакею Шкурину проводить Императрицу.
Они пошли пешком по парку, поднимаясь по песчаной дороге к Петербургскому тракту. Утренний воздух бодрил. Свежим сеном, липовым цветом, резедою и левкоями пахло. Неугомонно щебетали и пели птицы. Пыль была прибита росой, и легко было идти по пологому подъёму. Нигде не было людей. Петергоф спал утренним крепким сном.
У настежь раскрытых ворот с кирпичными столбами стояла запылённая карета, запряжённая шестёркой. Бибиков отошёл от неё и, сняв шляпу, поцеловал руку Императрице. Екатерина Алексеевна и Шаргородская сели внутрь, Бибиков и Шкурин стали на запятках, Орлов полез на козлы к кучеру.
– Пош-шёл, – наигранно весело крикнул он, хотя – вот он, кучер – сидел рядом с ним.
Карета покатилась вдоль парковой ограды. Никого не было в эти часы на Петербургской дороге.
Миновали железные ворота и покатили вдоль знаменских лесов. Восходящее солнце сквозь стёкла кареты слепило глаза Государыни. С каменной дороги карета съехала на мягкую обочину, кучер пустил лошадей вскачь, и карета неслась в облаках пыли.
У Вологодско-Ямской слободы остановились. Было как во сне. Впереди, как на декорации, тянулись избы, крытые тёсом. В открытое окно кареты Екатерина Алексеевна видела, как тяжело водили боками запаренные лошади и голубой пар поднимался над их мокрыми спинами. Против кареты стояла парная извозчичья коляска, в ней сидели Григорий Орлов и князь Фёдор Сергеевич Барятинский. Они сейчас же выскочили из коляски и подбежали к Государыне.
– Что в городе? – спросила, выходя из кареты, Екатерина Алексеевна.
– Всё тихо.
– Что же думаешь делать?..
– Полагаю, что надо ехать в Измайловский полк. Ваше Величество, садитесь со мной в коляску. Те лошади устали, они следом за нами будут, нам же нельзя терять ни минуты.
И всё так же покорно, бездумно, без всякого плана, отдаваясь подхватившему её року и этим людям, которым она верила вполне, Екатерина Алексеевна оперлась на руку Григория Орлова и села в коляску, и они поскакали вдвоём к зеленевшему впереди берёзовыми рощами городу.
У деревни Калинкиной, где по светлицам стоял Измайловский полк, Орлов на ходу спрыгнул с пролётки и побежал по пешеходной тропинке через берёзовую рощу к полковой избе. Екатерина Алексеевна одна с извозчиком поехала шагом к воротам полкового штаба.
Душистыми вениками пахли берёзы в утреннем солнечном пригреве, и кругом стояла дремотная, ленивая тишина. Столица империи Российской спала крепчайшим сном. И только коляска въехала в ворота, как, разрушая колдовство тихого, безмятежного утра, дерзко и тревожно пробил дробь барабан и сейчас же забил тревогу.
Под звуки тревоги Екатерина Алексеевна медленно ехала по полковому проспекту в аллее высоких берёз.
На полковом дворе к ней подбежали человек восемь солдат. Они окружили коляску, остановившуюся посередине песчаного двора.
По избам кругом двора был слышен шум, невнятный говор и крики.
Тут, там появились люди. На бегу вздевая тесные немецкие мундиры в рукава, кто с ружьём и в ранце, кто без ничего, они бежали по ротным проспектам на полковой сборный двор. Шапки были надеты кое-как, плохо напудренные мукою косы торчали в разные стороны. Упал оброненный барабан и с глухим рокотом покатился по земле. Сержант двинул по затылку зазевавшегося мальчика-барабанщика. Люди сбегались к одиноко стоявшей коляске с маленькой женщиной в запылённом чёрном платье и окружали её. Кто-то крикнул «ура», и молодой несмелый голос закричал:
– Да здравствует наша матушка Екатерина!..
И вдруг сразу мощно, громко, раскатисто, отдаваясь эхом об избы, полетело, далеко разносясь по городу, лихое, восторженное «ура»! В толпе, окружавшей Государыню, возрастало возбуждение. Одни солдаты подбегали к Екатерине Алексеевне, преклоняли колени и целовали подол её платья, другие утирали полами мундира крупные солдатские слёзы.
Толпа густела, двигалась, шевелилась и напирала на стоявшую подле коляски Государыню.
– Полегче, ребятки!.. Матушку затолкаете!
Екатерина Алексеевна стояла в солдатском, заливавшем её море и молчала. Она понимала, что всякие слова теперь липшие, что она всё равно не знает, что сказать, и не сумеет сказать то, что нужно и как нужно. И так в этой толкотне подле неё прошло несколько минут, показавшихся Государыне бесконечно долгими. Но вот от офицерских светлиц и из города показались офицеры. Одни бежали пешком, одни ехали верхом, совершенно готовые, в полной походной форме. И кто-то из них уверенно крикнул в пространство:
