Карлик плелся за учительницей, широко зевая и вяло переставляя ноги, а та выговаривала ему:
– Зеваешь, да? А почему зеваешь? Почему ты и на уроках зеваешь, и на внешкольных занятиях? Почему тебе ничего не интересно – ни геометрия, ни история… почему у тебя одно хулиганство на уме?
Громкий голос учительницы постепенно удалялся и наконец затих в соседнем зале.
Лариса облегченно перевела дыхание. Кровавый карлик находился в надежных руках, теперь можно было вернуться за открыткой и покинуть Эрмитаж – все равно никаких полезных идей у нее не будет после пережитого стресса.
Она вернулась к каменному семейству, обошла его и увидела выстроившихся в ряд богов со звериными головами.
Черт, кому же из них в пасть она положила открытку?
Это точно была не змея и не птица, потому что у того создания была зубастая пасть. Значит, это был шакал, лев или крокодил… хотя у павиана тоже пасть что надо…
Ну ладно, решила она, проверю всех подряд, не так уж это долго.
Первым на очереди был крокодил. Лариса привстала на цыпочки, запустила руку в зубастую пасть, пошарила там. В пасти крокодила было пусто.
Она перешла к следующей статуе – это была богиня с головой льва, точнее, львицы. Поднялась на цыпочки, пошарила рукой в пасти… и что-то нащупала.
Это была явно не открытка, а какой-то маленький металлический предмет. Лариса вытащила его из каменной львиной пасти и удивленно осмотрела.
На ее ладони лежал плоский ключ.
Кто его положил в такое странное место?
Ответа на этот вопрос у Ларисы не было, да он ее и не очень интересовал, ей хватало собственных проблем.
Машинально сунув ключ в сумку, она перешла к следующей статуе – к созданию с головой шакала.
И тут ей повезло, она сразу же нашла свою открытку.
Лариса облегченно перевела дыхание, спрятала открытку в сумку и поскорее покинула Египетский зал.
Выйдя из музея на улицу, она увидела экскурсионный автобус, перед которым знакомая ей рыжеволосая учительница пересчитывала своих учеников.
– Двадцать три, двадцать четыре, двадцать пять… Фунтиков, не вертись, стой на месте!.. Балашова, выплюнь резинку… Двадцать четыре, двадцать пять, двадцать шесть… опять не сходится, потому что ты вертишься… А ты что это спишь на ходу? Ты что, хочешь отстать от коллектива и остаться здесь, когда мы все домой уедем? А где же ты будешь весь новый материал проходить?
Последние слова относились к карлику, который стоял, сонно привалившись к плечу своего соседа. Учительница схватила его за шиворот и втолкнула в автобус.
На борту автобуса было написано: «Первая классическая гимназия Екатеринбурга».
– Ну что ж, – удовлетворенно пробормотала Лариса, провожая автобус взглядом. – Теперь, надеюсь, мы долго не увидимся…
На город опустилась тяжелая, смурная темнота. Изредка проглядывала среди туч ущербная луна, еще реже мелькал в темноте багровый отблеск факела – какой-нибудь боярин или купец возвращался домой со слугами, или распахивалась дверь кабака, выпуская шатающегося мастерового и тусклое пятно света у него за спиной. Темно было в Москве, да не тихо – лаяли собаки за высокими заборами, хрипло орали песни пьяные стрельцы, стучали колотушки ночных сторожей.
Однако и стрельцы, и сторожа не совались в самые темные проулки по берегам Яузы, обходили их стороной. Только уж совсем пьяный, потерявший от хмельного всякое разумение, мог сдуру туда забрести. Известное дело – пьяному море по колено. Только редко кому из таких хмельных смельчаков удавалось дожить до утра.
В этих проулках была своя жизнь, мрачная да тайная. Скользили там вдоль заборов пригнувшиеся тени – не поймешь, то ли люди, то ли звери дикие. Изредка эти тени сталкивались, узнавали друг друга по тайным знакам и снова разбегались по своим ночным делам.
В одном из таких темных проулков затаился среди ночи Степан Коряга. Выждав, когда луна спрячется за облаками, он перебежал дорогу и негромко свистнул в два пальца. Тотчас из темноты выступили две сгорбленные фигуры с укутанными лицами.
– Пелелей наздурка! – проговорил Коряга, на всякий случай вытащив из-за голенища нож.
– Стукалка порыскала! – отозвалась одна из теней. – Ты, что ли, Коряга?
– Я, я, – подтвердил Степан. – А вы кто будете?
– Я – Никола, а со мной – Афоня Ноздря. Пров Савельич сказывал, у тебя для нас работа имеется?
– А где Ахметка-татарин? – подозрительно осведомился Коряга. – Пров говорил, вас трое будет.
– Явится Ахметка, непременно явится! Он человек верный, ежели сказал, так не подведет.
– Сколько же мы его ждать будем? – недовольно проворчал Коряга. – Наше время золотое проходит, самая темнота!
– А чего меня ждать-то? – раздался из темноты гнусавый голос. – Вот он я!
– Ну, коли так, так пошли на дело!
Коряга уверенно двинулся в сторону Кремля.
– Эй, постой! – окликнул его Афоня. – Ты хоть скажи, куда идем и чего брать будем.
Коряга резко развернулся, зашипел, как кошка. В разрыв облаков выглянула луна, осветила бледным мертвенным светом его страшное, перекошенное лицо, единственный горящий глаз.
– Идем мы, куда я велю! – проговорил он злобно. – А брать будем, что я укажу. Кому такой порядок не по нраву – того я не неволю, у того другая дорога.
– Это какая же другая? – насторожился Афоня.
– Известно какая: нож в бок – и в Яузу!
Трое спутников Коряги переглянулись и примолкли.
– Ну что – идем дальше? – спросил Степан как ни в чем не бывало.
– Идем, идем! – ответил за всех Никола.
Дальше шли в молчании.
Скоро впереди из темноты проступили очертания Мясницкой башни, перед воротами горел на воткнутом в землю шесте факел, прохаживался взад-вперед стрелец в длинной ферязи, в высоком красном колпаке.
Коряга слился со стеной, подал знак остальным, чтобы подходили ближе.
– Никак ты в ворота пройти хочешь? – зашептал Афоня. – А как же стрелец? У него бердыш да пищаль…
– Говоришь ты много, – едва слышно отозвался Коряга. – Худая примета. Не доживешь ты до утра.
– Типун тебе на язык! – испугался Афоня. – Разве ж можно такие слова говорить?
Коряга мрачно глянул на него, и Афоня замолк.
Степан же знаком подозвал к себе татарина, что-то прошептал ему на ухо. Ахмет ухмыльнулся, кивнул и скрылся в темноте.
Стрелец что-то, видимо, услышал, завертел головой.
Тут перед ним, совсем с другой стороны, появился татарин, вытянул руки лодочкой, заныл гнусавым жалостным голосом:
– Это я тут, дяденька! Подай хлебца кусочек! Моя кушать хочет, три дня не кушала!
