…Помните, как в «Двенадцати стульях» Остап Бендер, герой, порожденный советским временем, верящий в его будущее («Батистовые портянки будем носить, крем Марго кушать!») и уже ощутивший свое могущество, всласть издевается над дворянином Воробьяниновым и священнослужителем отцом Федором, представителями некогда авторитетных сословий разрушенного революцией мира. Новые хозяева жизни шли в социализм с новыми манерами, сметая с дороги «наследие проклятого прошлого». Начинался новый век…
Мне не хочется верить злой иронии одного западного политолога, который на вопрос о том, сколько времени займет возрождение цивилизованного бытия в бывшей Советской стране, ответил: «То есть вы хотите знать, через какое время уха может снова стать аквариумом?»
…Век социальных экспериментов все-таки завершился. Три разновидности социализма: наш, то есть марксистско-ленинский, немецкий, то есть национал-социалистический, и европейская социал-демократия — осуществляли в XX столетии свои проекты на всю катушку, не стесняясь в средствах. Наш вариант существовал лет семьдесят, нацистско-фашистский — лет двадцать, а европейские социал-демократы приходили к власти то там то сям на несколько лет и быстро этой власти лишались, поскольку народ отказывал им в доверии. Самое главное, что обеспечило провал социалистического эксперимента, — ни в одной стране, возглавленной социалистами разных модификаций, жизнь не стала заметно лучше, а в Германии и у нас были к тому же черные годы бесправия и террора. Постиндустриальное общество, в которое мир входит сегодня, оглядывается на страшный опыт социальных фантазий и демагогии и все больше устремлено к здравому смыслу. «Социализм», «капитализм» — эти термины мало что означают в чистом виде; элементы социализма не погубили Швецию, а капитализм не сделал Колумбию процветающей…
Когда американские студенты допытывались у меня, чем плохи идеи коммунизма (нас учили — это самая благословенная стадия социалистического развития), я отвечал им, что идеи вовсе не плохи, даже замечательны. Все дело в том, что при попытке их осуществления были застрелены миллионы людей, еще миллионы уморены голодом и замучены в концлагерях. Я не считаю, что такую цену можно платить даже за райскую жизнь. Тем более что раем у нас и не запахло. Произошли чудовищные утраты национальных элит, лучших умов и древних родов, воплощавших непрерывность и благородство национальной истории. Взамен изгнанных и уничтоженных у нас так и не появились новые Бунины и Рахманиновы, Хвылевые и Курбасы, Стравинские и Шаляпины, Павловы и Нижинские. Как позже писал Владимир Нарбут: «Нагайками не выбьешь «Войну и мир»…» Потери в элитах невосполнимы, и никакие обещания социальных фантазеров не заменят перемолотых ими судеб.
Корней Чуковский, пытаясь понять происходящие процессы, обращается к классикам, перелистывает Льва Толстого: «Читая «Анну Каренину», я вдруг почувствовал, что это — уже старинный роман. Когда я читал его прежде, это был современный роман, а теперь это произведение древней культуры… Теперь — в эпоху советских девиц, Балтфлота, комиссарш, милиционерш, кондукторш — те формы любви, ревности, измены, брака, которые изображаются Толстым, кажутся допотопными». А чего мудрить? В сентябре 1918 года развод был упрощен, а церковные браки запрещены. Александра Коллонтай, заправлявшая у большевиков в этой сфере, указывала: «Семья перестала быть необходимой. Она не нужна государству, ибо отвлекает женщин от полезного обществу труда, не нужна членам семьи, ибо воспитание детей берет на себя государство». Николай Бухарин уточнял: «Ребенок принадлежит обществу, в котором он родился, а не своим родителям» (надо отдать должное «бухарчику» — в личном плане его предсказание сбылось; после расстрела Бухарина его сыну присвоили фамилию матери, Ларин, и отправили его в концлагерь, где Ларин просидел до «реабилитанса» 50-х годов).
В сентябре 1918 года вышли новые декреты о семье, браке и школе. Где вы, петровские указы, запрещавшие венчать девушек, которые не умеют подписать своего имени? Где вы, отныне отвергнутые обряды сватовства, обручения, венчания? Где вы, кормилицы, гувернантки, няни, бравшие на себя заботу о воспитании детей, обучавшие многому — вплоть до правильного произношения и хорошей походки (гимназии ведь появились только в начале XIX века, да и то в больших городах; домашнее образование долго еще оставалось в чести). Герцен писал, что его мировоззрение сформировал домашний учитель словесности студент Иван Протопопов да еще гувернер, француз-якобинец Буше. Леся Украинка воспитывалась и получала образование только дома, навсегда сохранив благодарность своим учителям. Константин Станиславский вспоминает, как родители «устроили нам целую гимназию. С раннего утра и до позднего вечера один учитель сменял другого; в перерывах между классами умственная работа сменялась уроками фехтования, танцев, катания на коньках и с гор, прогулками и разными физическими упражнениями. У сестер были русские, немецкие и французские воспитательницы…». Владимир Набоков запомнил всех своих домашних учителей, а среди них и «украинца, жизнерадостного математика с темными усами и светлой улыбкой». Где родители, разговаривавшие с детьми на «вы» и следившие за их воспитанием? «Мать, — вспоминает Набоков, — в гостиной нашего сельского дома часто читала мне перед сном по-английски… Прежде чем перевернуть страницу, кладет на нее руку с перстнем, украшенным алмазом и розовым, голубиной крови, рубином (в прозрачных гранях которых, кабы зорче тогда гляделось мне в них, я мог бы различить комнату, людей, огни, деревья под дождем — целую эру эмигрантской жизни, которую предстояло прожить за деньги, вырученные за это кольцо)». В другом месте Набоков вспоминает об одном из друзей дома: «Ко мне, ребенку, он обращался на «вы», — не с натянутой интонацией наших слуг и не с особой пронзительной нежностью, звеневшей в голосе матери… (словно хрупкое «ты» не могло бы вынести груз ее обожания) — но с учтивой простотой взрослого, говорящего с другим взрослым, которого он знает недостаточно коротко, чтобы ему «тыкать»…»
Куда девались невесты из многократно высмеянных в советские годы знаменитого Смольного института или Институтов благородных девиц, работавших на Украине в Киеве (для правобережного дворянства) и Полтаве (для левобережного)? Девушек из далеко не зажиточных семей учили там домоводству, иностранным языкам, хорошим манерам, танцам, музыке (ей, кстати, обучал в киевском институте Микола Лысенко). Выпускницы получали дипломы «домашних наставниц» и шли преподавать в дома побогаче. Исчезли, оставшись посмешищами в гоголевских и чеховских пьесах, свахи, сводившие молодых и знавшие, где водятся женихи и невесты «соответствующего круга». Процесс сватовства и замужества был обставлен множеством ритуалов, куда — на всех уровнях общества — у крестьян, мещан, дворян — входила непременная беседа с родителями невесты, официальный «сговор». Сговариваться с девушкой без родительского согласия считалось неприличным, хотя жизнь есть жизнь и гоголевский Афанасий Иванович «увез довольно ловко Пульхерию Ивановну, которую родственники не хотели отдать за него», а Курагин в «Войне и мире» пробовал соблазнить и похитить Наташу Ростову без всяких благословений…
Но, преодолевая сложности, брак совершался прекрасно! Известный своими заметками о жизни наших предков в XIX веке маркиз де Кюстин описывает одно из виденных им венчаний по православному обряду: «Стены и потолки церкви, одежды священников и служек — все сверкало золотом и драгоценными каменьями; люди самого непоэтического склада не могли бы взирать на все эти богатства без восторга… Перед благословением в церкви, по обычаю, выпустили на волю двух сизых голубей; они уселись на золоченый карниз прямо над головами молодых супругов и до самого конца церемонии целовались там». На другой день после свадьбы молодым полагалось делать визиты, а затем устраивался свадебный бал. Считалось, что от знакомства до брака проходит около полугода, а осенние браки благополучнее весенних и летних, потому что молодые, которые женятся осенью, встречаются летом и успевают разглядеть друг друга в деле, в хозяйстве, во дворах, а не только на балах и зимних посиделках, как те, кто сочетается весной (помните: «Жениться в мае — всю жизнь маяться…»).
