Оки, он попробует.
– У вас был роман?
– Нет. Не было особого романа.
Опять эти идиотские обороты – нечего особенно рассказывать, не было особого романа. Слишком долго Брагин прожил с Катей, чтобы не заметить: эти воспоминания ей не просто неприятны. Ей бы хотелось, чтобы их не было. Тогда зачем она вообще призналась в знакомстве с Ерским?
– Значит, особого романа не было.
– Угу.
– А какой был? – Брагин спросил об этом с максимальной мягкостью, на которую только был способен. Лишь бы Катя не посчитала его самодуром-мужем, ревнующим свою жену к прошлому.
– Так. Целовались пару раз. И всё.
– Но ты до сих пор об этом помнишь.
– Ну глупости же, Сережа! Я могла вообще не рассказывать.
Вот да. Возможно, теперь Брагин получит ответ на этот вопрос.
– Прости. Продолжай.
– Я даже не была влюблена. Это как-то по-другому называется.
– Инфицирована? – неожиданно вспомнил Сергей Валентинович словечко Веры Протасовой.
Катя улыбнулась мужу давно забытой им полуиронической улыбкой: глаза прикрыты, голова покачивается, губы растянуты, и при этом их кончики слегка опущены вниз.
– Очевидно, ты общался с какими-то… более поздними женскими наслоениями в его жизни. Когда он уже стал тем, кем стал. И заразу от него было подцепить легче легкого.
– Что ты имеешь в виду?
– Не я произнесла слово «инфицирована». И не ты его придумал. Тебе бы это просто в голову не пришло. А тогда, когда мы познакомились, он был просто мальчишка, никакой не гений музыки. То есть гением он уже был, но мало кто об этом догадывался. Он только приехал в Питер из провинции.
– Из Томска?
– Я не помню. Кажется, там фигурировал другой город. – Катя нахмурилась. – А это принципиально, какой именно?
– Совершенно не принципиально.
– По-моему, это был Красноярск. Или Новосибирск. Что-то крупное. Ему даже негде было жить тогда.
– И как все разрешилось?
– Письмо. Он приехал с письмом от какого-то знакомого… – Тут Катя на секунду запнулась, как будто чувствовала боль, не сильную, но беспокоящую, что-то вроде занозы в пальце. – Знакомого Михаила Борисовича. Тоже связанного с музыкой. Скорее всего, преподавателя, я так думаю.
– Выходит, Лутонин помог Филиппу Ерскому на первых порах?
– Любой бы помог, достаточно было хотя бы раз услышать, как он играет. Михаил Борисович поднял все свои связи – тогда и возникла консерватория и остальное.
– И тогда же возникла ты, да?
– Примерно. – Катя рассмеялась, но это был какой-то вымученный смех, усталый. – Тогда или чуть позже.
– И он на тебя запал?
– Говорю же… Он был мальчишка, а я была существенно старше.
– Несущественно, – возразил Брагин.
– В определенном возрасте пять лет – это целая пропасть.
Снова это неприятное ощущение пустоты под ложечкой, весело справляем годовщину, ничего не скажешь! Столько времени прошло, а Катя до сих пор помнит об этой разнице в возрасте. И возлагает на нее вину… Ничего она не возлагает!
– Но это его не остановило, правда? Для таких парней пропасть – естественная среда обитания.
Катя посмотрела на Брагина так, как будто видела его впервые. И возможно, себя – но не нынешнюю, а ту, прошлую. Периода пары поцелуев.
– Я, скорее, думала о небесах.
– Он тебя купил, – догадался Брагин. – Своей музыкой. Как и всех остальных.
– Ты догадлив, муж мой. – Катя протянула руку через стол и коснулась пальцами щеки Брагина.
– Ну, так следователь же! Краса и гордость правоохранительных органов.
– Гордость и предубеждение.
– Я не предубежден, я просто пытаюсь понять, почему случилось то, что случилось. И здесь ценны любые свидетельства.
– Скрипичные концерты Моцарта в качестве свидетелей подойдут? Четвертый и Пятый?
– Значит, с тобой был Моцарт. Филипп рассказывал о себе?
– Крайне скупо. Ему хотелось музыки и целоваться.
– Но о чем-то же вы говорили? О его семье, родных…
– Там была какая-то трагическая история, о которой он особо не распространялся.
– С матерью, – сказал Брагин.
– Разве? Вроде бы он говорил об отце.
До сих пор отцом Филиппа Ерского был прочерк в свидетельстве о рождении. С другой стороны, всеми брошенный ребенок вполне мог придумать себе историю про отца и поверить в нее. Это с матерью все было однозначно, документально подтвержденное самоубийство не давало возможности для разночтений. А с отцом, сочиненным в набитой музыкой голове, можно было двигаться куда угодно.
– Что именно говорил?
– Я не помню. И это не было особенно важным. Так, упоминание, не больше.
Она помнила. Брагин видел это.
– Вы долго встречались?
– Мы не встречались. – Брагин укоризненно покачал головой, и Катя тут же поправилась: – Пару недель, может быть, месяц. Сначала он жил у Михаила Борисовича, потом Иветта нашла ему квартиру на Васильевском, на Пятнадцатой линии, возле Смоленки… Огромную, с мансардой, полностью убитую. Но ему нравилось.
– А тебе?
– И мне, – просто сказала Катя. – И всем, кто туда приходил. Там было много места для музыки. Два окна в небо, два – на Смоленку. И там есть маленький сквер, такой заросший, растрепанный, с сиреневыми кустами.
Голос Кати показался Сергею Валентиновичу чересчур мечтательным – совсем не так вспоминают несущественные отношения, случившиеся много лет назад.
– Я знаю этот сквер, любовь моя. И Смоленское кладбище напротив. И лютеранское наискосок. Окна на них случайно не выходили?
– Может быть.
– Даже если выходили, никто бы не стал в них смотреть. Все предпочитали пялиться в небо, не так ли?
– Ты как будто хочешь меня в чем-то уличить.
Катя не обиделась, просто погрустнела. И выглядела такой несчастной, такой девчонкой, что Брагину немедленно захотелось свернуть этот никому не нужный разговор и прижать жену к себе. Но вместо этого он сказал:
– Если я кого-то и хочу уличить, то только Филиппа Ерского.
– Его больше нет.
– Это ничего не меняет. Мне не нравится этот тип.
Вот он и произнес крамольные слова. Привнес личное отношение в дело об убийстве знаменитого скрипача, а ведь следователь должен быть беспристрастен. И в подавляющем большинстве случаев – выступать на стороне жертвы. И всегда – на стороне истины.
