– Думаешь, это настоящий пожар? – спрашивает меня Эшлин с надеждой в голосе. – Может, теперь у нас не останется времени на тест.
Пожарные учения были на прошлой неделе. Это непохоже на учебную тревогу. Учителя, видимо, ничего об этом не знают. Я думаю: неужели это дело рук Кэт? Она сказала, что развесит плакаты, но даже для нее это смело.
– Может быть, – говорю я, когда пожарная машина с добровольцами въезжает на парковку. Некоторые девятиклассники начинают хлопать и скандировать: «Пусть горит! Пусть горит!».
Так по-детски.
Мы стоим на парковке еще полчаса, пока пожарные проверяют здание. Я не чувствую пальцев ног. Наконец-то один из добровольцев выходит и подает знак, что все чисто. Учителя начинают загонять нас обратно в школу.
Вернувшись в корпус выпускников, я вижу наши плакаты с улыбающимся лицом Алекса и его поэмой: на шкафчиках, на стенах – они повсюду.
Алекс тоже их видит. Он резко останавливается перед шкафчиком, на котором висит сразу несколько плакатов, и говорит:
– Что за…
Рив срывает листок и начинает читать вслух, сгибаясь от смеха. «Упала зимняя звезда, а я желаю лишь тебя. В этом свитере ты особенно прекрасна. Давай всю ночь целоваться по-эскимосски, потому что я связан твоей красной лентой».
Это не та поэма, которую Кэт читала в машине, про самый длинный коридор.
Я срываю плакат и читаю.
Погодите.
Красная лента?
Рождественские каникулы. Девятый класс. Мы всей семьей были на вечеринке, которую родители Алекса Линда каждый год устраивали у них дома. После того как мы окончательно переехали на остров, моя мама очень подружилась с мамой Алекса. Они вместе ходили обедать, ездили за покупками на материк и так далее.
Взрослые сидели внизу, выпивали и болтали у камина. Мы, дети, из комнаты Алекса могли слышать доносившийся до нас голос Элвиса Пресли. Это было до того, как Алекс переехал в домик у бассейна. Раньше он жил на третьем этаже, который был выделен только для него. Это была фактически одна большая комната отдыха: с креслами-мешками, настольным футболом и доской для дартса. В честь праздника мама Алекса накрыла стол с детской едой вроде куриных пальчиков, креветок в кляре и мини-пицц. Наверное, для того, чтобы мы не спускались вниз и не мешали им.
Младшие дети, включая мою сестру, ссорились из-за того, кто будет играть в дартс. Надя почти подралась с восьмилетним мальчиком, двоюродным братом Алекса, и мне пришлось их разнимать. Так как мы с Алексом были самыми старшими, нас оставили за главных. Вообще-то, я даже не хотела приходить, потому что Ренни там не было, но мама настояла, чтобы мы пошли всей семьей.
Алекс включил детям мультики, и они более-менее успокоились. Я сидела за письменным столом Алекса, делала что-то за его компьютером и грызла рождественское печенье. Это был олень с красным драже вместо носа. Алекс лежал в своем гамаке в нескольких метрах от меня, бренча на гитаре. Играл он неплохо. Ни с того ни с сего он сказал:
– Эй, мне нравится повязка у тебя на голове!
Я посмотрела на него в изумлении.
– О, спасибо, – ответила я, касаясь макушки. – Вообще-то, это лента.
Мама хотела, чтобы я надела платье, но я чувствовала бы себя полной дурой, если бы пришла домой к Алексу Линду вся разодетая. Так что я выбрала светло-зеленый свитер и клетчатую плиссированную юбку, а также красную ленту, чтобы наряд выглядел более празднично.
– Круто! – сказал он, глядя снова на гитару. – Тебе очень идет красное. Например, та футболка, которую ты иногда носишь.
– Какая футболка?
– Я не помню, – его веснушчатое лицо начало розоветь, и он продолжил перебирать струны. – Думаю, она была на тебе в прошлый понедельник или около того.
Единственная красная вещь, что я надевала в понедельник, была на физкультуре.
– Это моя физкультурная форма из прошлой школы, – сказала я Алексу.
– Круто, – ответил он. Его лицо стало таким же красным, как моя лента. – Да, здесь мы форму не носим.
– Да, я знаю, – сказала я.
В течение нескольких секунд висела неловкая пауза, Затем Алекс встал и пошел в туалет, а я вернулась к компьютеру.
О боже.
Эта рождественская вечеринка была в девятом классе. Он помнил все это время? Не может быть.
Я смотрю на Алекса, он смотрит на меня и тут же отводит глаза. Значит, это обо мне.
Эшлин стоит рядом, прикрыв рот ладонью.
– О боже мой! – говорит она, хихикая. – Я и понятия не имела, что Алекс у нас поэт.
У меня кружится голова.
– Кто это сделал? – требовательно спрашивает Алекс. Он весь красный и явно сильно расстроен.
Рив чуть ли не валяется по полу, так сильно он смеется.
– Бро, это та песня, над которой ты работал, да? Да ладно! Не стыдись! Это очень круто! У тебя талант!
– Заткнись, Рив!
Мы смотрим, как Алекс пытается снять плакаты. Я удивляюсь тому, что Кэт умудрилась повесить их так высоко.
– Алекс, дружище, давай всю ночь целоваться по-эскимосски! – говорит Рив, заливаясь смехом, и лезет к нему обниматься.
Алекс его отталкивает.
– Это ты сделал?
Отрицательно мотая головой, Рив говорит:
– Нет, конечно! Клянусь твоей красной лентой!
Алекс срывает оставшиеся листки и раздраженно уходит, по пути выбрасывая их в мусорную корзину.
Рив начинает петь стихи Алекса, и все смеются. Я подхожу к нему и выхватываю постер у него из рук.
– Какой же ты урод! – говорю я громко. – Идем в класс, – зову я Эшлин, и мы уходим, а Рив кричит мне вслед:
– У тебя серьезные проблемы с чувством юмора, Чоу!
Я не оборачиваюсь, просто иду вперед. Эшлин продолжает говорить о поэме Алекса, но я не обращаю на нее внимания. Я не могу выбросить из головы выражение лица Алекса, когда наши глаза встретились. Неужели я действительно так сильно ему нравлюсь? Но если это правда, то что он делает с моей сестрой? Это какая-то бессмыслица.
Глава двадцать вторая
МЭРИ
Я чувствую себя совершенно другим человеком. Увидев Рива в коридоре, я не сворачиваю, чтобы избежать встречи, а просто прохожу мимо с высоко поднятой головой, потому что мне все равно, заметит он меня или нет. Даже если он вдруг узнает меня, что должно было случиться в первый учебный день, и удивится тому, как я изменилась внешне, теперь мне будет все равно. И если он извинится, то в любом случае получит по заслугам. Шестеренки уже закрутились.
Я слишком долго себя сдерживала и больше не собираюсь этого делать. Поэтому, шагая по коридору, я стараюсь улыбаться незнакомым людям. На уроке биологии, когда Джеймс Тюрншек нагревает горелку Бунзена так сильно, что она начинает трястись, я смеюсь вместе со всеми. И ничего, что нам приходится начинать всю лабораторную работу сначала.
